Два апреля

Сгорбившись, и потерев щеку, Соломон произнес:

– Я специалист по мебели. Этот подарок стоит тридцать шесть рублей. Сам продавал.

Он полез за бумажником.

– Не порти праздник, - остановил его Овцын и отослал в магазин.

Когда Соломон, выспросив подробные инструкции, наконец, ушел, они

обнялись и стояли молча, не зная времени, не говоря, не думая, только ощущая друг друга. Весь рейс, все эти десять дней, чертовски тяжелых и необыкновенно значительных, он ждал только этого - обнять ее, замкнуть глаза, ощутить тепло гибкого тела, упругость обвивающих рук и пряный запах женщины, истосковавшейся по ласке.

И когда все улеглось, тоже было хорошо, и дышать, стало свободно. Счастье вдруг потекло медленно, плавно, обволакивая душу покоем, подобным сну. Он раскрыл глаза и увидел, что Марина отстранилась от него, что она просто смотрит - и счастлива.

– Скажи же что-нибудь, - сказала Марина.

– Что можно сказать...
– ответил он, отпустил ее и отошел к окну, чтобы прижать лицо к холодному стеклу.

– Что ты меня любишь, что это у тебя впервые в жизни. Скажи.

– Это у меня впервые в жизни, - сказал он.
– Я люблю тебя.

«Зачем она так?
– подумал он.
– Человек должен говорить без слов, только тогда это правда».

– Ты забыл ту, первую?
– настойчиво спросила Марина.

– Это другое.

– Почему? Как это было?
– продолжала она спрашивать.

Он рассказал:

Тогда мне было двенадцать лет. Когда мне стало четырнадцать, я сказал ей по телефону, что люблю ее, и то лишь потому, что на следующий день ее увозили в другой город. Даже в другую страну, если быть точным. В семнадцать я первый раз поцеловал ее. С тех пор мы не встречались. Надеюсь, больше вопросов не будет.

– Ты любишь ее, а не меня.

– Пускай, если тебе так интереснее, - сказал он.

Она подошла к нему, обняла, прижалась. Но ему стало вдруг одиноко и неприютно, беспокойство овладело душой. Он отодвинул ее, посмотрел в лицо. Лицо было холодным, красивым, чужим.

Он думал, что ей сказать, но раздался шум в прихожей.

– Пришел Соломон, - сказал он.

Соломон принес вина и много вкусных закусок. Он принес холод улицы и простую радость. Марина нашла в кухонном столике мускатный орех и корицу, она слила разные вина в кастрюлю, насыпала пряностей и поставила на плиту.

– Как мы это назовем?
– спросил счастливый Соломон, глодая сыр.

– Глинтвейн, - сказала Марина.

– Банально, - отверг Соломон.
– Назовем это «Боже мой!».

– Плагиатство, - возразил Овцын.
– Было у Грина.

– Я думал, вы не знаете, - смутился Соломон.- Извините.

– Назовите это «Марина», - сказала Марина.- Я не возражаю.

Они пили горячую «Марину», говорили о том, что было, и о том, что будет, и постепенно, глоток за глотком, слово за словом, уходили из предметного мира. Соломой взял книгу и стал читать стихи, простые и исполненные мудрости, той мудрости, которая учит беречь радость, потому что сама родилась в страдании. Соломон читал без очков, при слабом свете, держа книгу далеко от глаз. Проследив взгляд Соломона, Овцын понял, что он читает наизусть.

– Это Заболоцкий, - сказал Соломон.
– Тупицы, вы не знаете Заболоцкого, о чем с вами говорить?

Потом он сник и положил голову на скатерть.

– Почему так быстро?
– спросила Марина.

– Он очень устал в рейсе, - сказал Овцын.
– Не все было так просто и беспечно, как мы тут рассказывали.

– Сам дурак, - пробубнил Соломон в стол.- Заболоцкого не знаешь. Ты и Багрицкого не читал, задница в ракушках, капитан Кукиш... У старой пристани, где глуше пьяниц крик, где реже синий дым табачного угара, безумный старый бриг Летучего Корсара раскрашенными флагами поник... Успокойтесь, голубки-горлинки... Я сейчас уйду. Безумный старый Соломон еще не поник. Его раскрашенные флаги еще реют над морями...

Соломон потянулся за стаканом, но рука его упала на стол, процарапала ногтями по скатерти.

– Иван, сделай что-нибудь, - сказала Марина.
– Я не хочу расставаться с тобой.
– Она опустилась на пол, положила голову ему на колени.
– Не хочу. Наверное, я порочная девушка...
– Она подняла лицо, смотрела, ожидая, что он скажет.

– Я сделаю, - сказал он.
– Побудь здесь, я скоро, вернусь.

Он поехал на угол Садовой и Малкова переулка, где толпится квартирный «черный рынок». Отличить сдающих комнаты от снимающих комнаты было нетрудно. Первые важно стояли, сохраняя на лицах соответствующее выражение, а когда отвечали на вопросы нервничающих вторых, цедили сквозь зубы и глядели в сторону. Первые могли выбирать. У вторых, особенно семейных, выбора почти не было.

В толпе бродил огорченный чем-то человек лет двадцати пяти, которого невозможно было причислить к тем или другим, потому что он никому не задавал вопросов, но и не имел чванливого вида обладателя излишков жилой площади.

«В ненормальных положениях выручают ненормальные субъекты», -подумал Овцын, приблизился к человеку, непонятно зачем существующему в этой толпе, и спросил:

– Предложение или спрос?

– Предложение, - ответил тот и посмотрел на Овцына умоляющим взглядом. По этому взгляду Овцын понял, что человеку и противно и стыдно торговать жильем, но обстоятельства сложились так, что до зарезу нужны деньги, и никуда от этого не денешься. Он спросил:

– Отдельная?

– Да, пятнадцать метров.

– Где?

– Улица Рубинштейна. Вы один?

– С женой. Съездим посмотрим?

– Съездим, - быстро согласился человек.
– Комната хорошая, не беспокойтесь.

Комната в самом деле оказалась хорошей. В не слишком большой квартире старого дома, квадратная, со стенами, выкрашенными оливковой краской, с лепниной на высоком потолке. В ней стоял дубовый стол, старинный и уже порядочно разрушенный, кровать с никелированными спинками, ветхий старомодный шкаф и два стула. Кровать не была прибрана, на столе валялись огрызки, пол замусорен, батарея пустых и немытых кефирных бутылок занимала широкий подоконник. И все-таки комната была хорошая, это было именно то, что надо. Овцын открыл форточку, очистил кусок подоконника, сел и закурил.

– Для начала давайте познакомимся, - сказал Овцын и назвался.

– Меня зовут Леонард, - сказал человек.
– Впрочем, это неважно. Что вы скажете про комнату?

– Подойдет. Мусор вы уберете сами.

– Конечно, я уберу. Завтра ухожу в больницу. Надолго.

– У вас дрожат руки, - сказал Овцын.

– А у вас нервы в порядке? Да? Вы счастливый человек. Берегите ваши нервы. Это я вам говорю. Я знаю.

Леонард широкими шагами ходил по комнате, натыкаясь на стулья, сунув кисти рук под мышки.

– Я пролежал шесть месяцев. Думали, что все прошло, и выпустили меня. Но я не смог работать. Я ничего не смог. Мне двадцать семь лет, а я уже развалина.

– Вы шизофреник?
– спросил Овцын. Он мало понимал в нервных болезнях.

– Издеваетесь?
– Леонард резко остановился и направил на Овцына тяжелый взгляд.

– Нет, спрашиваю.

– Мне показалось, вы смеетесь. Впрочем, откуда вам знать... Вы здоровый человек.

Он снова сунул кисти рук под мышки и заходил по комнате.