Два брата

— Так это твой транспарант? — ухмыльнулся малый с сержантскими нашивками на рукаве — труппфюрер по нацистскому ранжиру. — Шибко не повезло.

— Прочь с дороги! — сказал Фишер. — Я хочу открыть магазин.

— Что?! — брызгая слюной, взревел труппфюрер. — Блядь! Ты кому это сказал, пиздюк жидовский?

Фишер отшатнулся, будто его ударили. Дагмар ухватилась за мать. Фрау Фишер била неудержимая дрожь.

Площадная брань.

На Курфюрстендамм, перед их магазином.

Невероятно. Неслыханно. Невозможно.

Но это происходило.

Семейство Фишер, владевшее берлинским универмагом, вдруг уяснило, что ни один цивилизованный закон к ним больше не применим. Богатство, достижения, культурность и образованность ничего не стоили. Фишеры были бесправны и абсолютно беззащитны.

Главарь вновь заговорил, вернее, завопил, истово подражая нацистскому вождю:

— Вздумал командовать труппфюрером штурмового отряда? Крыса вонючая! Сраная гнида! Сам напросился, жидок! На, отведай!

Малый, не старше двадцати двух — двадцати трех лет, шагнул к тщедушному Исааку Фишеру, давно разменявшему пятый десяток. Молниеносно достал из кармана кастет и нанес сокрушительный удар в висок, от которого Фишер рухнул как подкошенный. Кованый сапог труппфюрера раз-другой впечатался в распростертое тело.

Все случилось внезапно и было просто немыслимо.

Дикая жестокость. Ни за что ни про что. Мгновенно.

На миг фрау Фишер и Дагмар замерли — сознание отказывалось принять то, что видели глаза. А потом истошно закричали и бросились к главе семьи. Мужу и отцу. Защитнику. Человеку, на которого всецело полагались и которому безоглядно верили.

Однако помочь ему не сумели. Коричневая банда оттащила их в сторону. Шофер попытался укрыть хозяина в машине, но и на него посыпался град ударов.

Дагмар отбивалась от ржавших штурмовиков, от вездесущих лап, шаривших по ее телу. И вдруг через дорогу, в центре широкого бульвара, усаженного платанами, заметила двух полицейских. Казалось, муке конец. Ведь это берлинская полиция, там служил дед Отто и Пауля. Герр Фишер регулярно делал благотворительные взносы в ее фонд. Все страшные годы берлинские полицейские без страха и упрека служили порядку. Вот и сейчас они его восстановят.

— Евреи, что ли? — крикнул один патрульный.

— Ну да, — ответил штурмовик. — Грязные жиды, вздумали командовать национал-социалистами.

Полицейский усмехнулся и махнул рукой. Через минуту патрульные ушли.

Штурмовики вздернули Фишера на ноги.

Побитого шофера они отпустили, но с семейством пока не закончили.

— Давай-ка еще разок! — рявкнул труппфюрер на Фишера — у того по правой половине лица расползался кровоподтек. — Говоришь, твой транспарант, господин жид?

Перед глазами Дагмар плыла и качалась улица, в голове наяривал безумный оркестр, в котором звучали партии разбитого стекла, ревущих клаксонов, хриплых воплей и железа, скрежещущего по камню. Кулак врезался в папину грудь. Папа снова упал. Потом что-то ударило Дагмар в спину, колени подломились, и она очутилась на тротуаре рядом с распростертой мамой в окружении черных и коричневых сапог.

— Раз транспарант твой, пиздюк, значит, тебе и твоим лярвам здесь надо прибрать, — сквозь какофонию оркестра пробился голос главаря. — Ишь замусорили улицу!

Он так сказал?

Вправду?

Дагмар поняла, что сошла с ума. Она лежит на тротуаре Курфюрстендамм перед папиным магазином. Роскошным торговым замком, где была принцессой. Не стоит, а валяется. Удар вышиб из нее дух. Любимые родители, символ силы и власти, кладезь покоя и надежности, беспомощно распростерлись рядом. Папино лицо распухло и в крови. Кровь его испятнала тротуарные плиты.

На Курфюрстендамм.

И трех минут не прошло, как они ехали в семейном «мерседесе». В одном из семейных «мерседесов». Перед глазами плиты, по которым она тысячи раз ступала. Одна. С подругами. С родителями. Изредка (и украдкой) с Паулем и Отто, балдевшими от того, что улыбчивый швейцар отдает ей честь.

Это было ее королевство. Еще вчера.

— Ждешь особого приглашения, фройляйн? — рявкнул глумливый голос. — Научим вас не срать на немецких улицах!

Дагмар машинально подобрала обрывок транспаранта.

Рядом кто-то вскрикнул. Мама. Удар сапога выбил из ее рук собранные лохмотья.

— Сказано же, убрать за собой говно! — заорал коричневорубашечник. — Подбирай, сука жидовская!

Так говорили с мамой.

В Берлине.

На Курфюрстендамм.

Дагмар подняла голову. За спинами штурмовиков шли прохожие. Одни уткнули взгляд в землю — мол, ничего особенного не происходит. Другие останавливались, улыбались и брали на руки детей, чтоб тем было видно, криками подбадривали штурмовиков.

Так им!

Пущай поелозят!

Пора жирным еврейским богатеям расплатиться за все, что с нами сделали!

За что? Что она сделала?

Казалось, сейчас она потеряет сознание. И впрямь, лучше бы грохнуться в обморок.

А то и умереть.

Однако ни обморок, ни смерть не пришли на помощь. Сознание упрямо извещало, что она ползает на четвереньках, собирая обрывки транспаранта. И молится, чтобы кованый сапог не расплющил ей пальцы.

Чей-то голос перекрыл общий гам. Кричал кто-то из злорадных зевак. Нарядно одетая женщина.

— Пусть вылижут! — орала она. — Пусть вылижут тротуар!

Нацистам идея пришлась по душе. Черт, как же сами-то не додумались?

Под ударами семейство Фишер — мать, отец и дочь — приникло к земле и стало лизать тротуарные плиты.

Гиканье, смех. Жуткий, ликующий, глумливый смех. Кто-то затянул песню. Конечно, «Хорст Вессель» — неизменный гимн штурмовиков. Иначе и быть не могло. Похоже, других песен они не знали.