Два друга

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать...

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

Подобно доносившимся из-за окна детскому смеху и птичьему щебету, окружающий мир жил своей жизнью. Друзья сидели в безмолвии, заворожённые способностью великого мастера изобразить в словах всю глубину и ширину страдания, оказавшись вновь в одном мыслительном потоке, понурившись, смотрели перед собой в открывшуюся бездну. Не меняя положения тела, Слава, глубоко вздохнув, с горечью промолвил:

...Покатились души солдатов Золотыми звёздами в снег...

Давая возможность поменяться местами сизому дыму и уличной свежести, Виктор настежь открыл форточку и поправил штору.

Они решили перейти из кухни в зал.

Давай, что ли, музыку послушаем?

Я твой рок, пусть он и хороший, слушать отказываюсь. Я парень спокойный, уравновешенный , поэтому и музыку предпочитаю себе подобную. Давай-ка, ставь мой любимый дудук.

Ладно, уравновешенный ты наш паренёк, поставлю тебе твой любимый дудук, – сказал, улыбаясь, Казаков и, шлёпая тапочками, направился в комнату.

Понюхав прокуренный рукав джемпера, Климов, скривившись, многозначительно фукнул и зашагал по следам шаркающих тапочек.

Диван разложен, – предупредил хозяин осторожно идущего.

Ну так давай его сложим, ведь так удобней сидеть.

Сколько тебе можно говорить, что мне лень его туда-сюда двигать.

А от такого табачного смрада у тебя завянут цветы и подохнут рыбки в аквариуме.

Ну да, вон Ипполит уже захворал.

Какой ещё Ипполит?

Да я так фикус называю. Вообще-то я стараюсь выходить курить на улицу, – бурчал Виктор себе под нос, одновременно роясь в каких-то тетрадках, затем перешел к переполненным книжным полкам и обратно к тетрадкам.

Хватит тебе там шебуршиться, мешаешь музыку слушать. Что ты там ищешь?

Да вот стихи снова на каком-то бумажном огрызке записал и не знаю, куда задевал. Спасибо Ленке, она старается сохранить. Ну ладно, когда придёт, спрошу.

Возьми свой последний сборник, «Испорченный почерк», прочти что-нибудь из него...

Этот сборник однажды послужил причиной перепалки друзей. И скандалом её не назовёшь, но стреляные гильзы летели в разные стороны.

Давящим внутренним гнётом у Виктора, как и у многих творческих людей нового времени, оставалась невостребованность. Подмяла бытовуха народ, погасила любовь к тонкому, утренней росой орошающему человеческие души. А ведь дзэн-буддисты глубоко уверены в том, что творцом необходимо называть и того, кто умеет творить, и того, кто понимает творение...

После выхода в свет нового Витиного сборника Вячеслав решил помочь в его реализации. Взялся, изначально зная, что продавец из него будет неважный, и всё же... Пару недель спустя пригласил Казакова забрать деньги.

В физиополиклинике кабинет массажа разделялся ширмой на две кабинки. Во вторую смену Слава трудился один.

Здорово! – раздался знакомый голос, разносясь эхом по пустынному коридору старинного здания с высокими потолками.

Здорово. Заходи в правую кабинку, я только начал массировать мальчика, поэтому ждать ещё долго. А у тебя, как всегда, заботы...

Ну, так... – уверенно шагая, ухмыльнувшись, коротко ответил Виктор, входя согласно указанию в правый закуток. Положив что-то тяжёлое на массажную кушетку, перевёл дыхание.

Видишь тумбочку, в выдвижном ящике лежат деньги, это твои. Там ровно тысяча, – не прерывая работы, напряжённо втягивая воздух, сказал массажист.

Гость взял ему причитающееся, не желая присаживаться, но и не пытаясь уйти, всё продолжал как-то топтаться на месте.

– А чем это ты там бабахнул, что принёс и куда тащишь?

Да это я тебе ещё два десятка книг принёс. У тебя так удачно всё получается.

Зависла секундная пауза, ожидания – с одной стороны матерчатой ширмы и непонимания – с другой. Передышка длилась недолго, а затем началось:

А известно тебе, умник, что семь из десяти книг я купил на собственные деньги и раздарил!

Виктор, сохраняя равновесие в тональности, и даже без малейшего намёка на угрызения совести, слегка улыбаясь, словно поднуркивая, произнёс:

– Ну, это всё потому, что ты дурной...

– А ну, забирай свои писульки и катись отсюда! Ты посмотри, нахал, нашёл торгаша, да мне за свою работу трудно цену назвать. Шуруй, чтобы духу твоего здесь не было!

Не ори, псих, – ответил гость, сохраняя спокойствие, забрал книги и, даже не попрощавшись, своим обычным размеренным шагом направился прочь из кабинета.

Да, я псих и горжусь этим, понял! – и, уже уходящему, вслед бросил слова, понятные лишь им: – Прав был твой покойный дед...

Разносясь эхом в пустынном коридоре, прозвучало их неизменное и коронное:

– Да пошёл ты...

Сам ты пошёл...

(Дед Виктора до советских времён казаковал в должности сотника. Своему провинившемуся внучку, вместо наказания, с достоинством в голосе твердил: «Я твой дед – казак, отец твой – сын казака, а ты дерьмо казачье...»).

Спустя час-полтора массажист позвонил поэту и сказал, улыбаясь, слова, которые они иногда говорили друг другу и почти никогда – кому-то иному.

– Ты, конечно, человек неважный, но в разведку с тобой я всё равно бы пошёл...