Два друга

Руки длинные, дотянешься. А хотя постой, – ловко отыскал зацепку, разорвал тонкий полиэтилен и, вскрыв упаковку, проговорил дружку:

Тяни не глядя.

Честно отвернувшийся Витёк потянулся правой рукой.

Ну что притих, говори, что попалось?

С наслаждением и неторопливо тот рассматривал яркий рисунок.

Орден Святого Георгия...

Гад, я его хотел...

Казаков тем временем высыпал содержимое коробки на серовато-матовый стол. Не торопясь поковырялся, выбрал одну шоколадку и, положив перед Вячеславом, сказал:

На, жри свой «Орден Красного Знамени».

К боевым наградам они относились с уважением, но только не к «песочным», как они называли юбилейные медали. У поэта на данную тему были написаны строки: «Юбилейные медали не вручают, а суют. Мы за эту землю дрались, дрались как бы за свою...».

К двадцатипятилетию вывода войск из Афганистана Казакова дважды приглашали в военкомат получить юбилейную медаль, а он отказался. Климов с постным лицом сразу прятал награды в шкатулку, называемою им «похоронный набор».

С важной неторопливостью, подобно своим движениям, Виктор сказал размеренным тоном, завершая осмотр цветной этикетки:

– Насчёт праведника ты маханул – это раз. А то, что ты уже припоздал умнеть лет так на пять, а может, и на все сто сорок пять – это два.

– Жуй да помалкивай, – задорно огрызнулся Климов.

А ты не командуй.

У гостя приятным аккордеоном зазвонил телефон. Массажист, сливавшийся своей униформой со схожими тонами кабинета – синим линолеумом, светло-фиолетовыми стенами и голубой шторой, терпеливо пережидал привычную картину. Вскоре дружок начнёт заводиться, а затем и вовсе, повысив голос, перейдёт на нервно-командные тона. При одном условии: если звонят свои (за исключением дочери). Так получилось и в этот раз.

– Всё, я сказал, потом перезвоню, я у Славика в поликлинике, – раздраженно заворчал и «отбил» трубку.

– Ну и чего разоряемся? – не скрывая своего удовлетворения, что вёл себя ровно так же вспыльчиво, спросил младший.

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Сто раз себе давал слово быть сдержанным и...

– И сто раз нарушал, – теперь уже повеселевшим голосом продолжил другой, перехватывая фразу и ухмыляясь.

В дверь застучала «мелкая дробь». По характерному звуку (каковые Слава с лёгкостью запоминал и определял) он быстро понял, что это та, которую ждали. Щёлкнула ручка, впуская шум больничной суеты, дверь приоткрылась и послышалось звонко-энергичное «Здравствуйте!».

Входите, Марина, – вставая со стула проговорил массажист. – Угощайтесь, – сказал он, указывая на сладости.

Нет, спасибо, – ответила она.

Знакомьтесь, это и есть тот самый автор текста «Цинковой почты».

Соблюдая тонкую границу дозволенного, не отводя пронзительно-светло-карих глаз, поэт изучал гостью. Она, в свою очередь, с женской задорностью и лёгкой шутливостью, словно играючи выдерживала его сверлящий луч.

Земля, ясное дело, круглая, а город – словно маленький хутор, где могут столкнуться фигуры, ходящие по своим линиям и исполняющие свои роли. Интересно знать, кто играет в этой шахматной партии главную роль – эти самые фигуры или чья-то неведомая рука. Но чтобы сошлись три линии в одном кабинете, это уж слишком. Однако так или иначе, оно случилось. Впервые с Мариной Климов столкнулся при типичных обстоятельствах, возникающих в медучреждениях. Поздоровались, по делу переговорили и курс лечения начался.

Как всегда, первым взял старт настольный таймер. Массажист придерживался точки зрения, что труд и пустословие – понятия несовместимые. Занятия йогой научили экономить личную энергию, да к тому же трепотня неизменно сбивает ритм дыхания. Большинство пациентов ведут себя вполне предсказуемо. Первое время настороженно присматриваются да прислушиваются к своим ощущениям. Затем, как правило, им становится скучно и они начинают вытягивать на разговор. Лечащий давно научился, не обижая краснобая, останавливать его вполне резонными рекомендациями: «Сосредоточиться на тактильных ощущениях по причине напряжения мышц, что категорически противопоказано во время массажа». Больному, который зачастую был здоровее лекаря, ничего не оставалось, как глазеть по сторонам. В углу, по левую руку от пациента, приютилась тумбочка с выдвижными ящиками для простыней, наверху которой красовался керамический горшок с раскидистой лилией. Прямо по курсу – большое окно с вертикальными жалюзи, в открытую форточку которого в церковно-праздничные дни доносился колокольный звон Андреевской кафедральной церкви. Параллельно кушетке, у другой стены, стоял письменный стол. Над столом, сразу под кондиционером, висели красный вымпел Боевого братства и бисерная вышивка с изображением пули, обвитой чёрным тюльпаном с надписью «Афган»...

Лечебные процедуры протекали монотонно и иногда даже нудно. И так дней этак пять, дежурные – «здравствуйте», массаж и «до свидания». Как-то раз, завершив сеанс, массажист, извинившись, взял из стола телефон и позвонил. Удерживая ещё влажной, свежевымытой рукой трубку мобильного телефона, грустным голосом, слегка нервничая, зачитал четверостишие. После чего последовала непродолжительная пауза. По всему было видно, что стихи зачитывались неизвестному критику. И резко, вместо прощальных слов, он словно коротко выстрелил: «Кровопийца!», раздражённо выдохнул и спрятал телефон в стол.

Марина, став случайной свидетельницей неординарного общения, задумчиво застучала каблучками по кафелю длинного полупустого коридора.

«А не слишком ли много совпадений? Сначала табличка со знакомой фамилией на двери кабинета – «Массажист высшей категории Климов Вячеслав Анатольевич». Ручной работы картина из бисера над столом, и эти короткие, глубокие стихи об Афганистане. И самое главное – голос, где же я могла слышать этот запоминающийся голос?..», – всё думала и думала она... На следующий день, в назначенное время, в том же месте встреча состоялась, но уже совершенно в другом ракурсе. Марина вошла в кабинет уже изрядно заплаканная и до сих пор всхлипывающая.

Что случилось?

Вместо ответа пациентка села на стул, включила плеер на мобильном телефоне и, положив на стол, тихо сказала:

– Послушайте, пожалуйста, песню...

Медленно и негромко зазвучала шестиструнная гитара.

Вячеслав прислушался и, довольно быстро определив, сказал:

Я знаю, кто поёт эту песню.

Ответа не последовало, лишь всё пел и пел бархатистый голос, наполняя тихий кабинет.

Каждый из них был погружён в свои размышления. Марина продолжала беззвучно плакать, а Слава сидел, выпрямив спину, вдавливая локтями стол и склонив голову, слушал себя поющего. Песня стихла, повисло тягучее молчание.

– Это вы?

– Да, Марина, это я...

– Этого не может быть....

– Получается, что может...

Вячеслав поднял голову и, повернувшись к плачущей, спокойным голосом продолжил:

Если вы не остановите этот поток слёз, я вас не познакомлю с автором слов.

А разве это возможно? – потрясённым голосом спросила женщина.

Он взял свой телефон, быстро набрал хорошо известный номер.

– Здорово, пожиратель женских сердец. Завтра после массажа планируй задержаться. Сам успокаивай своих воздыхательниц, в мои обязанности это не входит...

У каждого из троих, встретившихся на закате рабочего дня, была своя история, связанная с песней «Цинковая почта».

...Сдавая свои позиции прохладной тьме, афганское солнце стремительно отступало от советского военного гарнизона. Временно теряя свою власть, пятившийся оранжевый диск откатывался за перевал Гиндукуш. Выдыхавшийся прямо на глазах уличный свет несмело поступал в проем тридцатиместной брезентовой палатки. Замполиты усердно твердили о временных трудностях. Но десятилетняя война, рисуя линии фронта, хладнокровно пристреливаясь, планировала совершенно иначе. Солдат сидел на армейской сетчатой кровати, заправленной колючим синим одеялом. Склонившись над расшатанной с оголёнными углами тумбочкой, он застыл в не совсем удобном положении. Шариковая авторучка, оставляя синий след, словно юная балерина покорно танцевала на клетчатом поле тетрадного листа. Лишь иногда она спотыкалась о принесённые азиатским суховеем пылевые крупинки чужбины. Начинающий же поэт внимал неизвестному зову. Послушная танцовщица изредка замирала, переводя дух, и снова кружилась в таинственно-божественном танце. И был этот двадцатипятилетний белокожий юноша, погружённый в творчество, одет в защитную форму и грубые кирзовые сапоги с рифлёной подошвой. Мгновенье спустя, вместе с погасшим солнечным светом, недоступное взору таинство растворится, и останется одетая в униформу молчаливая задумчивость.