Два вампира (сборник)

Очередь тянулась до деловой части города и двигалась дальше, мимо сверкающих витрин Бергдорфа Гудмана и Генри Бендела, меховых, ювелирных и книжных магазинов центра, пока не сворачивала к собору.

Скрестив ноги и сложив на груди руки, Дэвид стоял, прислонившись к каменной ограде парка Я по-детски сидел, подогнув колени: опустошенное одноглазое лицо поднято, подбородок уперт в кулак, локоть на колене. Я прислушивался к толпе.

Далеко впереди послышались крики и визг. Наверное, кто-то в очередной раз приложился к реликвии чистой салфеткой и изображение снова перешло на салфетку! То же самое произойдет и завтрашней ночью, и послезавтрашней, и, возможно, повторится еще не однажды, и никто не знал, сколько это будет продолжаться, знали только, что сияние лика переносится от оттиска к оттиску, как пламя с фитиля на фитиль.

— Пойдем,— сказал Дэвид.— Мы здесь замерзнем Ну пойдем же.

Мы пошли.

— Зачем все это? — спросил я.— Торчать здесь, наверху, чтобы видеть то же самое, что мы видели прошлой и позапрошлой ночью? Чтобы я снова пытался добраться до нее, понимая, что любая демонстрация силы, любой сверхъестественный дар лишь подтвердят само чудо? Она никогда больше не захочет меня слушать. Ты ведь знаешь, что не захочет. А кто сейчас стоит на ступенях, кто принесет себя в жертву на рассвете, чтобы подтвердить это чудо?

— Там Маэл.

— Ах да, этот друид, когда-то бывший жрецом и до сих пор им оставшийся. Значит, сегодня утром именно он, подобно Люциферу, сгинет в огне.

Прошлой ночью это был какой-то оборванец, бродяга и горький пьяница, явившийся невесть откуда и нам не известный. Он превратился на рассвете в сверхъестественный факел на глазах у многочисленных операторов с видеокамерами и газетных фоторепортеров. Газеты пестрели снимками этого чуда, как и фотографиями самого Плата.

—Подожди здесь,— сказал я.

Мы пришли в южную часть Центрального парка. Толпа дружно пела старый торжественный и воинственный гимн:

Святый Боже, мы восхваляем Имя Твое Владыка всего сущего, мы склоняемся пред Тобой!

Я стоял, в изумлении не сводя с них глаз. Боль в левой глазнице, похоже, усилилась. Интересно, что могло там меняться и какие процессы происходили.

— Вы глупцы, все вы! — заорал я.— Христианство — самая кровавая религия из тех, что существовали на свете. Могу засвидетельствовать это!

— Сейчас же замолчи и делай, что я скажу.— Прежде чем кто-либо успел обернуться и посмотреть на нас, Дэвид уже тащил меня за собой, и скоро мы растворились среди прохожих, идущих по ледяным тротуарам. Снова и снова сдерживал он меня на этом пути. Он устал это делать. Я не винил его.

Один раз я попал в руки полицейских.

Меня поймали и пытались вытолкать из собора за то, что я хотел поговорить с ней, но потом, когда меня выводили вон, все они медленно отстранились. Они почувствовали, что я не живой,— так, как это чувствуют смертные. Они это почувствовали и стали бормотать что-то про Плат и чудо, и я был бессилен что-либо сделать.

Полицейские были повсюду. Они стояли на страже, чтобы оказать помощь, подать горячего чаю; то и дело они отходили погреть над костром белые, замерзшие руки.

Никто нас не замечал. Да и с какой стати? Мы были просто двумя неприметными мужчинами, частью толпы; наша сияющая кожа не бросалась в глаза среди этой слепящей снежной белизны, среди этих исступленных паломников, распевающих псалом за псалмом.

Витрины книжных магазинов были завалены всевозможными изданиями Библии, книгами по христологии. Высилась огромная пирамида книг в обложке цвета лаванды под названием «Вероника и ее Плат» Эвы Курилюк. Рядом с ней лежала другая кипа: «Святые лики, тайные места» Яна Уилсона.

Люди продавали на улице брошюры и даже раздавали их бесплатно. Я слышал говоры всех штатов страны: Техаса, Флориды, Джорджии, Калифорнии...

Библии, Библии, Библии — распродаваемые и раздаваемые.

Группа монахинь раздавала изображения святой Вероники. Но самым ходовым товаром были цветные фото самого Плата, сделанные в церкви и затем растиражированные в тысячах экземпляров.

— Чудесная милость, чудесная милость...— пели в унисон в одной из групп, раскачиваясь взад-вперед, занимая в шеренге свои места.

— Gloria, in excelsus deum! — разразился длиннобородый мужчина с простертыми руками.

Подходя ближе к церкви, мы увидели, как повсюду собираются небольшие группы людей. В гуще одной из них быстро, горячо говорил молодой человек:

— В четырнадцатом веке ее, Веронику, официально признали святой, и считалось, что Плат был утерян во время Четвертого крестового похода, когда венецианцы штурмовали Айя-Софию.— Он остановился, чтобы поправить очки на носу.— Разумеется, Ватикан не преминет вынести официальное решение по этому поводу, как всегда это делает, но из оригинала Плата уже получены семьдесят три копии, и это на глазах бесчисленных свидетелей, готовых дать показания перед папским престолом.

В другом месте собралось несколько одетых в темное мужчин, должно быть священников — не могу сказать точно,— в окружении слушателей, щурящихся на снег.

— Я не утверждаю, что иезуиты не могут прийти,— сказал один из мужчин.— Я сказал лишь, что они не придут сюда, чтобы взять управление в свои руки. Дора просила, чтобы хранителями Плата стали францисканцы, если она покинет собор.

А позади нас две женщины сошлись на том, что уже были проведены экспертизы и что возраст Плата не вызывает сомнений.

— Сейчас нигде в мире больше не выращивается этот сорт льна; невозможно найти новый кусок такой ткани; сама новизна и чистота этой ткани являют собой чудо.

— ...Все телесные жидкости, каждая часть изображения, полученная из жидкостей человеческого тела. Не следовало портить Плат, чтобы это обнаружить! Это... это...

— ...Действие энзима. Но вы понимаете, как искажают подобные вещи...

— ...Нет, не «Нью-Йорк тайме». «Нью-Йорк тайме» не собирается утверждать, что три археолога признали ее подлинной...

—Не подлинной, друг мой, а лишь не имеющей современного научного объяснения...

—Бог и дьявол — идиоты! — произнес я.

Группа женщин повернулась ко мне в изумлении.

—Прими Иисуса как своего Спасителя, сын мой,— сказала одна из них.— Он умер за наши грехи.

Дэвид утащил меня прочь. Никто больше не обращал на нас внимания. Маленькие школы росли как грибы — группки философов и свидетелей или просто тех, кто поджидал очарованных, нетвердой походкой выходящих из церкви людей с лицами, залитыми слезами.