Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

Одри упала с лошади? Когда она поднимается, мы видим, что ни один волосок не выбился из прически; на дорогом отутюженном костюме — ни пылинки.

Одри упала в воду? Когда ее извлекают оттуда, она действительно мокра, но мокра красиво. Волосы ее аккуратно расчесаны морскими волнами, платье от Валентино облегает тело, не образуя ни единой складочки, а на лице, словно жемчуг, капли, тщательно размещенные на одинаковом расстоянии одна от другой.

По сценарию необходимо, чтобы она хозяйничала на кухне? Ну что ж, надев платье от Сен-Лорана, фартучек от Кардэна, домашние туфли от Феррагамо, Одри порхает среди кастрюль и плошек, словно манекенщица во время демонстрации моделей. И кажется, что камбалу она поджаривает не на масле, а на одеколоне, жаркое же заправляет духами по двадцать тысяч лир за флакончик.

Тут-то я и возвращаюсь мыслями к своей жене.

Тут-то я и задаюсь вопросом: почему, придя домой, я не застаю ее вот такой же — необыкновенно изысканной, утонченной, поджаривающей лук из оранжереи Диора или бифштекс марки Шанель-бойня № 5? Почему она вечно суетится, пыхтит, надрывается? И почему весь наш дом и даже двор провоняли этой проклятой яичницей?

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Перевод Э. Двин.

Иногда я почему-то решаю лететь на самолете. Не подумайте, что это вызывается какой-то особой необходимостью. До сих пор по крайней мере в моей жизни не случилось ничего такого, что требовало бы моего прибытия в определенное место в наикратчайший срок. Не такая уж я важная персона. Короче говоря, я мог бы преспокойно пользоваться более удобными и медленными видами транспорта. И все-таки время от времени мне приспичивает лететь на самолете. Потому что мне нравится смотреть на побережье и на море с высоты семи тысяч метров, нравятся груды белых облаков, заснеженные вершины гор, густая синева неба и стюардессы.

Но, увы, если мое решение лететь самолетом всегда диктуется вполне естественной и здоровой жаждой приятных и очищающих душу приключений, то стоит мне купить билет, как мое внутреннее «я» приходит в какое-то странное возбуждение, что немедленно влечет за собой операцию по страхованию, которую в конечном счете можно назвать и операцией по «перестраховке».

За два дня до отъезда я начинаю давать распоряжения завещательного характера и с каким-то особым удовольствием завожу с женой длинные и нудные разговоры о своей последней воле. Когда же она отвечает: «Ах, оставь, ничего с тобой не случится!» — я не знаю, чего в ее тоне больше — оптимизма или огорчения.

— Дорогая, — говорю я, беря жену за руку (я делаю это всякий раз, когда умирает очередной папа и особенно когда мне предстоит лететь на самолете), — помни, что как вдова ты имеешь право на пенсию Ассоциации писателей. Это девяносто тысяч лир в месяц…

— Все еще девяносто? — откликается жена. Уж она-то знает, как взвинтились цены за последнее время.

— Банковский чек на предъявителя, — продолжаю я, — лежит на прежнем месте, в верхнем ящике комода, под носовыми платками. Как только тебе сообщат, что самолет разбился…

— Ктосообщит? — прерывает меня жена, и, я бы сказал, не без живого интереса.

— Авиакомпания. Не беспокойся, служба оповещения о несчастных случаях у них хорошо поставлена. Так вот, как только тебе сообщат, что самолет разбился, немедленно иди в банк, узнай у бухгалтера Паолуччи, сколько там осталось на моем текущем счету, заполни чек и забери все деньги. А потом уже можешь предаваться своему неутешному горю. Понятно?

— Да понятно, понятно. Ты это повторяешь каждый раз.

— Значит, так: сначала чек, а слезы потом.

— Кстати, в чем ты летишь? В новом костюме? — спрашивает жена.

— Зачем же в новом? — отвечаю я в полной уверенности, что авиационной катастрофы мне не избежать. — Нет-нет. Он еще пригодится Франко, когда мальчик подрастет. Такой хороший материал, чистая шерсть… Да, не забудь, что Марко все еще должен мне те деньги… — добавляю я как бы между прочим.

— Не уверяй меня, будто он тебе их еще не отдал! — взрывается жена. — Уже четвертый раз, улетая, ты говоришь мне о них! Почти шесть лет! Как не стыдно!

— Я сказал это не для того, чтобы выслушивать твои комментарии. Просто решил напомнить тебе об этом старом долге. Может, если самолет разобьется, Марко в порыве благородства вернет эти деньги тебе… В конце концов, он же мой лучший друг. А станет финтить, так знай, что за ним четыреста сорок тысяч лир.

Я делаю небольшие паузы между наставлениями, проявляя вполне понятную сдержанность: должны же они освоиться с мыслью о моей смерти. Но время от времени, вроде бы случайно, я возвращаюсь к этой теме.

— Дети… Вспоминай с ними обо мне, когда меня не станет.

— Ла-а-а-дно, — отвечает жена, продолжая гладить белье.

— Лоренцо еще слишком мал, он, конечно, позабудет своего папочку. Ты сама расскажешь ему обо мне, когда он начнет что-то понимать.

— Ла-а-а-дно, — повторяет жена, складывая мою рубашку.

— Если только это возможно, мой дух будет вечно витать среди вас! — Тут я, не в силах скрыть охватившие меня чувства, убегаю в другую комнату и потому не могу разобрать ответа жены, но, кажется, она говорит: «Ну вот, теперь у нас будет еще и свое привидение…»

Конечно, я мог и ослышаться.

Вечером накануне отъезда, когда мы собираемся за столом, вид у меня совсем убитый.

— Папа, — говорит Валентина, — у тебя такое лицо, словно ты на похоронах!

— На своих собственных, — отвечаю я.

— А-а, значит, ты завтра опять улетаешь? — мычит Франко — рот у него полон кетчупа.

В ответ я грустно киваю.

Но это их совершенно не беспокоит: слишком часто я уже летал на самолете и ничегосо мной не случалось. Оживленная болтовня за столом продолжается под веселое звяканье ножей и вилок. Мои милые детки и их мама с аппетитом уплетают все подряд, а я, демонстрируя, только лишь ради самоутверждения, отсутствие аппетита, перемежаю тяжелые вздохи такими примерно фразами:

— Мама вам заменит отца… Не забудьте тотчас же забрать из сейфа облигации, а то его быстренько опечатают. И пройдет не один год, прежде чем решится вопрос о праве наследования… Мне бы хотелось, чтобы Франко стал художником… Роберта, детка, постарайся похудеть, обещай мне…

На следующее утро дети, собираясь в школу, с удивлением убеждаются, что я уже на ногах.

— Хочу проститься с вами в последний раз.

И я долго-долго держу их в объятиях, шепча:

— Не оставляйте маму.

Давая наставления Валентине, не могу удержаться от подленькой уловки:

— Смотри, чтобы мама не вышла замуж второй раз. Как вы будете жить с отчимом!

Я замечаю, как дети поднимают глаза к небу, но не в знак того, что препоручают мою судьбу господу богу, а чтобы показать, до чего им все это надоело.

Наконец они все же вырываются из моих объятий, и я потом долго машу им рукой из окна.

Когда наступает трагический момент прощания с женой и пускающим пузыри Лоренцо, я уже плачу навзрыд. Вот тут-то моя жена и попадается на крючок: она тоже начинает плакать.