Двадцать первый: Книга фантазмов
Шрифт:
— Прошу прощения, — сказал поэт, — а что вы здесь делаете?
— Лечу, мой друг, — ответил Зорба, — опять мне засвербело, и я полетел. Я был дома, приземлился в родном селе Ливади в Фессалии, потом сделал круг над Закинфом и отправился сюда через океан…
— Это напоминает мне о кафе, где мы познакомились, — сказал Миладинов. — Вы опять взлетели из «Океана»?
— Я взлетаю, взлетаю… — загадочно сказал Зорбас, — из кафе, винных погребков, взлетаю из моего родного места Ливади, с Халкидики, где я работал, афонских монастырей, где я познакомился со своим писателем, с рудника в Баняни и с кладбища Бутел в Скопье, я взлетаю…
— В последний раз я видел вас в Скопье в другую эпоху.
— А сейчас наше время, но далекое место. В жизни все время что-то меняется. Что-то
— Нам всегда чего-то не хватает, так у нас на роду написано, — сказал Константин Миладинов.
— А у кого написано другое? — сказал Зорба с серьезным выражением на лице. — А ты что тут делаешь?
— Как что делаю… — улыбнулся поэт. — Брата ищу… Он тоже беспокойная душа, так что я подумал, что было бы неплохо, если бы и он приехал отдохнуть немного здесь. Это ведь туристический рай на Земле.
Говоря это, он посмотрел вниз, и на его лице появилась улыбка.
— Вон мой брат, — сказал Константин.
— Где? — посмотрел вниз Зорба.
— Так вот же он! Тот, с пиджаком, переброшенным через руку, который гуляет с дамой в цветастом платье…
— Вот молодец, — сказал Зорба и со значением посмотрел на собеседника, — он, гляжу, любитель дам, а?
Младший Миладинов улыбнулся и повернул голову, а затем радостно воскликнул что было мочи:
— Димитр!
Имя деятеля македонского возрождения унес новый порыв ветра и развеял его среди колоколен и минаретов Парамарибо, понес через Суринам, запутался в тропических лесах, внезапная перемена розы ветров повернула его в море и отправила в Гренаду, Гренадины, Антигуа, к Барбуде и Барбадосу.
И на пике этой возвышенной картины братской любви, которая выше высоких гор и шире широких морей, в какой-то момент, как в сцене с видеоигрой, экран погас, и изображение собралось в светящуюся точку, в которой исчезли и Парамарибо, и Суринам со своим колоритным разнообразием, составленным из разных народов и религий, в чем он повторяет Македонию, только далеко от нее, на другом конце света и по-другому, на берегу моря в теплом и спокойном краю этого широкого и необычайно многослойного мира. Потом и она погасла; погасли и все картинки, изображения, фантомы и симулякры виртуального рая.
94
Климент Кавай положил рюкзак и другие вещи в маленький передний багажник Мици. Его миссия в Охриде закончилась, а миссия в Скопье только начиналась. Он сел в машину и повернул ключ. Мици равномерно зафырчала. Тут Кавай вспомнил что-то и выключил двигатель, вылез из своего фольксвагена, запер его и направился к рынку. Стояла середина сентября, и на площади со старым чинаром не было туристов, только местные — редкие прохожие спешили за покупками или в одну из соседних чайных.
Профессор зашагал по каменной мостовой, вошел в круг тюрбе и посмотрел на украшенные могилы Хаджи Мехмета Хайяти и Абдул Керим-бабы. Взглянул на то место, где лежали их четки. Теперь их там не было. Кавай улыбнулся, потому что знал, что дервиши и их третий шейх сейчас вертятся, молят о милости к людям и просят благоденствия для народа Охрида. Из текке доносилось ритмично повторяющееся имя. Кавай подошел поближе, открыл дверь и заглянул внутрь. Его друг вместе с братией спасал праведность этого места и всего народа, произнося имена Всевышнего во время зикра. Чуть поодаль стоял, участвуя в ритуале, основатель охридского тариката эвлия Хаджи Мехмет Хайяти со своими тринадцатью шейхами. В какой-то момент эвлия поднял глаза и посмотрел прямо на Кавая, присутствия которого больше никто не заметил. Кавай вздрогнул, но на лице святого читалась доброжелательность. Кавай поклонился ему, приложив руку к сердцу, копируя жест дервишей, и, тихо прикрыв дверь, вышел из текке.
В это же время из близлежащей церкви послышался звон колокола, призывавшего к другому ритуалу, но с той же целью. Кавай решил, что было бы неплохо поставить свечи — за здравие и будущие успехи Майи, за благополучие всех добрых людей на свете. «То, что
они есть, — подумал профессор, — дает повод для оптимизма. Будем надеяться, что начавшееся столетие окажется добрым».95
Глаза лейтенанта Хью Дабл-ю Эльсинора второго открыты и наполняются синевой афганского неба. Он смотрит ввысь, и его охватывает космическое одиночество. В калейдоскопе его зрачков вертятся правильные геометрические образы третьего поколения офицеров семьи Эльсинор, чье прошлое теряется где-то в глубинах истории. «Да, тень отца… — думает Хью Эльсинор. — Тень, которая следит за Эльсинорами из поколения в поколение, как за ним тень его отца, подполковника Уильяма Хью Эльсинора, а за ним тень его отца майора Хью Дабл-ю Эльсинора первого и так далее, и так далее, до первого датского Эльсинора»…
И что теперь? Вечером он получил новое задание, сказал: «есть, сэр!» и утром оказался в первом контингенте американских войск, посланных в Афганистан для борьбы с терроризмом, чтобы обнаружить и уничтожить укрытия исламских радикалов, ожидая, что здесь он отомстит за невинных жертв в Нью-Йорке, Вашингтоне и на поле около Питсбурга. Кроме того, он надеялся, что здесь он получит первое повышение. Вторую награду. Третью звездочку. И вот теперь он смотрит невидящим взглядом на холодное небо над Кандагаром, и в калейдоскопе зрачков бежит геометрически сломанный фильм его желаний, мечтаний, ожиданий…
Узнает ли кто-нибудь об этом? Увидит ли тень разочарования в глазах? Сумеет ли прочитать сообщение, которое надо было передать его матери, потому что он был неженат — недавно распалась его последняя любовная связь, и у него, кроме воспоминаний и пока еще живой матери, не было никого. Передаст ли кто-нибудь матери его послание:
«Правило номер три — выполнено.
Правило номер два — выполнено.
Миссия — не выполнена.
Правило номер один — нарушено».
Сумеет ли он сказать ей, что его мечта осталась мечтой, намерение повторить жизнь отца и ее — когда он найдет такую девушку, как она — невыполненным; желание закончить свою карьеру на крупной базе в чине, по меньшей мере, на звездочку, если не на порядок, выше, чем у отца, невыполненной. Семейная часть большой серой линии прервалась… Поймет ли это кто-то из команды, сворачивая флаг с его гроба в Арлингтоне и передавая ей, что его взгляд остается здесь, прикованный к высокому холодному небу над Афганистаном, в его невыполненной миссии, пока он думает, откуда летит пуля, чтобы пробить его грудь, и пока он истекает кровью, льющейся на чужую землю, а его отряд по-прежнему отбивает нападение, тем не менее, сумев забрать пластинку с его именем и номером, в то время, как вода из клепсидры, из него быстро уходит жизнь, в его глазах теперь больше нет теплых воспоминаний, они наполняются холодным небом серого, каменистого, неизвестного и враждебного пейзажа.
Вдруг он увидел мост через Неретву в виде белой радуги, соединяющей неведомые берега. Это его утешило. Наконец, у него было что-то знакомое и красивое, и потому теплое, в этом холодном, незнакомом и уродливом пределе.
96
На вокзале в Скопье воздух от жары расширился так, что, казалось, давил на грязные затемненные стекла зала ожидания. Учительница, задремавшая на скамейке в большом и пустом зале ожидания, вздрогнула и открыла глаза, возвращаясь к действительности. Кирилл сидел на своем сиденье рядом с плетеной сумкой, полной бутылок с ракией, и курил, одновременно обмахиваясь железнодорожной фуражкой, которую держал в другой руке.
С платформы наверху по лестнице в зал ожидания спускался Гордан.
— Господи, я задремала, — сказала учительница, поправляя волосы, — чего только ни увидишь во сне!
— Для меня нет разницы, — цинично заметил Кирилл, продолжая обмахиваться, — мне все равно только кошмары снятся. Вот и недавно, когда я тут ненадолго прикорнул.
— Жаль, — сказала женщина и потрогала свое разноцветное платье, думая о Нью-Йорке.
— Вы все еще здесь? — спросил Гордан, вернувшийся из своего далекого путешествия.