Двадцатые годы
Шрифт:
Дверь отодвинулась.
— Чего?
— Слушай, Снежко, — сказал Купочкин. — Вы скоро?
— Чичас.
— Захвати двух комсомольцев, им до зарезу нужно в политотдел.
— Нехай, — ответствовал Снежко. — Только зараз.
Купочкин подсадил мальчиков.
В теплушке темно.
— Ложись у стенки, — скомандовал, видимо, все тот же Снежко. — И не гугукать, люди спят…
В темноте кто-то сопел. Под ногами шуршала солома. Ребята сели на пол, прижались друг к другу.
— Вот видишь, — шепотом сказал Шифрин.
— Что? — шепотом спросил Славушка.
— Едем в политотдел.
Поезд
Проснулись мальчики от холода. Сквозь оконца под крышей просачивался серый рассвет. Какие-то машины, ящики, тюки, в углу что-то накрыто брезентом. И нигде никаких людей.
Вагон тряхнуло, и поезд остановился.
Славушка вскочил.
Брезент вдруг зашевелился, из-под него вылез молодой парень в ватной телогрейке, только-только пробиваются усы, следом за ним мрачный пожилой солдат в длинной шинели, подпоясанной широким рыжим ремнем.
— Добренького утречка, — сказал парень. — Приехали.
Он подошел к двери, поднатужился…
И не успевает дверь откатиться, как в вагон заглядывает военный в фуражке и суконной гимнастерке, перетянутой портупеей.
— Товарищ Снежко! — выкрикивает он. — Вы что, шутите? Добираетесь третий день!
— Не давали паровоз, — мрачно заявляет парень.
Оказывается, он и есть Снежко.
— Революция не считается с отговорками! — кричит военный в портупее и указывает на мальчиков: — Это кто?
Снежко не теряется:
— Погрузочная команда.
— И со столькими людьми вы не могли вырвать паровоз?!
Снежко оборачивается.
— Смир-но! — командует он. — Товарищ завагит! Типография доставлена, погрузочная команда готова к выгрузке.
— Не заправляй мне баки, Снежко, — усмехается завагит. — Все равно я буду вынужден доложить о вашей безалаберности Розалии Самойловне!
— Не надо! Не надо, товарищ завагит! Нам с Егором и так… — Снежко в отчаянии смотрит на своего спутника в длинной шинели. — Егор, подтверди!
Егор размашисто крестится.
— Беспременно…
— Выгружайтесь! — кричит завагит. — Жив-ва!
Снежко тотчас оборачивается к мальчикам:
— А ну ребят… Начали!
Приходится расплачиваться за проезд, нельзя подвести Снежко, и, наконец, просто надо помочь, двоим тут не справиться.
— Быстрей, — приказывает завагит. — Розалия Самойловна ждет…
Это имя, можно сказать, вдохновляет Снежко. Вагон выгружают за какой-нибудь час. Мальчики трудятся в поте лица.
— Теперь можете быть свободны, — великодушно отпускает их Снежко, созерцая груз на перроне. — На подводу мы как-нибудь сами с Егором…
Шифрин облегченно вздыхает.
— А где политотдел?
— Вон! — указывает Снежко. — За деревьями лавка, а за ней большой дом.
32
Станция как станция. Платформа как платформа. С одной стороны туалет, с другой — пакгауз. Колокол. Затхлые помещения. Булыжная площадь. Мужиков человек сто. Домики. Палисадники. Телеги. Лошади у заборов. Но мальчикам все это ни к чему. Товарищи Шифрин и Ознобишин торопятся.
— Ты заметил, как побледнел Снежко? — спрашивает Славушка.
Шифрин иронически жует губами.
— Бесхарактерность!
— А кто такая Розалия Самойловна, как ты считаешь?
— Скорее всего секретарь
политотдела, — догадывается Шифрин. — Может доложить и может не доложить…— О чем?
— О любом происшествии…
Большой деревянный дом. Принадлежал, должно быть, какому-нибудь зажиточному лавочнику. Крыльцо с резным орнаментом. Из дома в дом снуют военные. Сперва не разберешь, кто командир, а кто рядовой красноармеец. Одежда у всех поистрепалась, шинелишки обветшали, сапоги стерлись, но в общем никто не унывает.
На крыльце часовой:
— Куда?
— К начальнику политотдела.
— Документы?
Шифрин предъявляет комсомольский билет, Славушка — удостоверение Успенского волкомпарта.
— Проходите.
В комнате тесно, полно и столов и людей. Писаря или кто? Большая пишущая машинка. Курносый юноша в папахе выстукивает на сером листе, повторяя вслух: «При-ка-зы-ва-ю… Приказываю…» Некто с седыми усами и во френче что-то усердно пишет. Двое спорят: «Я вам говорю… Да вы поймите!» Полевой телефон. «Я вас слушаю… Я вас слушаю…» Еще телефон…
Шифрин вытягивается перед человеком с седыми усами.
— Можно видеть начальника политотдела?
Тот указывает на дверь:
— Туда.
Никто их не замечает, не останавливает.
Шифрин бросает взгляд на Славушку: «Идем, идем…»
Опять столы. Еще больше, чем в первой комнате. Славушка жадно все рассматривает. Стопки книг. Несколько командиров. Это уже определенно командиры. На одном столе два баяна. На другом — початая буханка ржаного хлеба.
Шифрин и здесь подходит к самому пожилому:
— Кто здесь начальник политотдела?
— Скоро будет.
Мальчики замирают у стены. Выгонят или не выгонят? Кажется, они никому не мешают. А может быть, и мешают, но здесь привыкли к посторонним.
Скоро будет. Скоро будет… А его все нет!
Вдруг стук. Дверь! Точно порыв ветра, и частая дробь дождя. Шаги! Дверь нараспашку, и в комнату входят три, нет, четыре человека. Впереди женщина, позади нее двое, нет, трое военных, один в шинели, двое в стеганых куртках. В гимназии была такая преподавательница французского: так скажет «голубчик», что легче сквозь землю провалиться, чем взглянуть на нее и в чем-либо признаться. Знакомая серая дама в сером платье, волосы с проседью и кислая мина на лице, впрочем, не столько кислая, сколько сердитая. Необычная учительница, поверх платья черная кожаная куртка, волосы подстрижены, и на ногах хромовые офицерские сапоги. Нет, таких учительниц Славушка еще не видывал!
Один из двоих, что в стеганых куртках, невысокий, круглолицый, с девическими голубыми глазами, домогается какого-то ответа:
— Розалия Самойловна! Как же все-таки поступить?
— Расстрелять.
Вот что говорит дама в сером! Вот тебе и преподавательница французского языка!
— А кого? — спрашивает человек в стеганой куртке. — Отца или сына?
— Обоих, — лаконично отвечает дама. — И пусть о приговоре узнает как можно больше народа. — Взгляд ее обегает комнату и находит нужного ей сотрудника. — Товарищ Мавракадаки, напишите листовку, заголовок — «Дезертирам не будет пощады», покажите мне через полчаса, предупредите типографию напечатать без промедления. — Мальчиков заметила, как только вошла: — Это кто?