Две жизни

После полудня вверху показалась оморочка. Через несколько минут она пристала к нашему берегу. Приехал эвенк. Он передал письмо Мозгалевскому от Костомарова.

— Вот тебе на! — восклицает Мозгалевский. — Радист к нам добирался через перевал и в верховьях Элгуни утопил свою рацию... Чудненько! «Пойменный не вызывает энтузиазма, — прочел вслух Мозгалевский. — Соснина пошлите вверх, к рыбакам».

Через полчаса Соснин уехал.

Вечереет. Белесое небо чуть тронуто синькой. Но Элгуни достаточно и этого. Она начинает темнеть.

Флаг бессильно свисает на шесте. Тихо и ясно, но самолета нет. Когда же он будет? У нас нет соли...

Ночью развалилась постель. Сделал я ее наспех, поленился срубить столбики потолще, и вот среди ночи очутился на полу В темноте стал пристраиваться. А это не так-то просто. Озяб, ночи пошли холодные. Кое-как улегся, а утром проснулся от хохота. Смеялись надо мной. Ноги мои лежали на подушке, а голова уткнулась в рукав шубы. Даже Покотилов смеялся, подергивая седой бровью. А это человек совершенно серьезный. Значит, хорош я был.

После завтрака принялись проверять инструмент. Замелькали вешки, прочно встали на земле раскоряченные треноги. На другой стороне ручья геологи укладывают на жердяной настил буровые трубы и змеевики.

— Итак, — начал Мозгалевский, усадив меня на поваленную сухую лиственницу рядом с собой, — начнем с азов. Наша партия — одно из звеньев экспедиции, которой надлежит изыскать линию железнодорожной магистрали. Что такое самая короткая линия?

— Прямая между двумя точками, — ответил я.

— Правильно. У изыскателей она называется воздушной линией. Только в воздухе может быть такая прямая. На земле всегда что-нибудь да помешает ей. Итак, нам надлежит изыскать линию Усть-Меун — Байгантай протяженностью в сто километров. Я пойду с теодолитом, буду трассировать. Вы идете сразу же за мной с мерной лентой. Знаете, что такое лента?

— Знаю, но не работал с ней.

— Значит, ничего не знаете. Чудненько. Возьмите ленту, протрите ее маслом, не сливочным, конечно, а машинным. После этого я вам преподам наглядный урок.

Я все сделал, как он велел. После этого начался урок. Мозгалевский установил теодолит, направив трубу в лес. Послал туда Якова с вешками и велел ему двигаться к теодолиту, устанавливая вешки по створу. Получилась линия. Баженов — он уже теперь считался рубщиком — быстро очистил топором эту линию от кустов и мелких деревьев, и засветлела просека.

— Вот от этой точки, где стоял теодолит, начинайте мерить линию, и через каждые сто метров вбивайте свою точку, деревянный колышек, и идите дальше...

— А сторожок? — спросил Коля Николаевич.

— И сторожок, — сказал Мозгалевский, — это тоже деревянный колышек...

— А железного колышка не бывает, — сказал Коля Николаевич.

— Уходите вон, — в тон ему сказал Мозгалевский. — На деревянном колышке, на затеске, пишется номер пикета. Рабочим у вас будет Перваков. Перваков! — К нам подошел Перваков. — Сделайте сторожок и точку.

— А я уже сделал, — сказал он.

— Чудненько! Точки забивайте вровень с землей. По ним будет идти нивелировка... Теперь идемте сюда, давайте заплюсуем этот ручей...

Мы заплюсовали ручей. Потом я зарисовывал ситуацию в пикетажную книжку. Все оказалось просто.

— Но главное — внимательность, — сказал мне Мозгалевский, — а сейчас попрошу пойти в тайгу. Примерно в пяти километрах отсюда должна быть просека. Она узенькая, уже, чем эта, — он указал на просеку, сделанную Баженовым, — там проходили рекогносцировочные изыскания три года назад. Так вот, необходимо найти на берегу устья Меуна нолевой пикет. Возьмите компас. Запомните путь. Завтра поведете всю партию.

— Есть, — говорю я и ухожу.

Метрах в ста от палаток меня догоняет Тася.

— Алеша, можно с тобой?

— Нет.

— Почему?

— Потому что меня одного послал Олег Александрович.

— Я не буду мешать... Я буду идти сзади.

— Нет, нет... Я пойду быстро.

И я ухожу. Зачем мне, чтобы она шла за мной?

Тетрадь тринадцатая

Сквозь верхушки березняка мне видны вершины сопок, и я иду к ним. Преграждают дорогу буреломные завалы. Быстрые ручьи заставляют прыгать с камня на камень. Попадаются глубокие лога с высохшими руслами и каменистым замшелым дном. Остаются позади лога, и начинаются кочковатые мари. Тускло отсвечивают коричневые лужи. Тишина. Все время тишина. Говорят, с ума может сойти непривычный к ней человек. Он старается не замечать ее, но она постоянно напоминает о себе, таит в каждом кусте, вывороченной коряге что-то стерегущее, готовое броситься на тебя, смять, уничтожить...

Но вот наконец-то и просека! Она заросла, но еще хорошо различима, тянется вдоль подножия сопок. Я иду по ней и натыкаюсь на сторожок. На нем написано: «Пикет № 23». Это значит, два километра триста метров до нолевого пикета, до устья Меуна. Но теперь уже идти весело. Я все-таки нашел трассу. Не такой уж я глупец. И я иду к нолевому пикету. Иду, насвистываю, пою. Так веселее идти, не замечаешь тишины. Но вот стал доноситься глухой рокот. Ага, тут, кроме как Меуну, некому шуметь. Верно, вот и он! Меун, как и все речонки этого края, неглубок, но быстр и каменист. Поверх воды торчат валуны. Вода с силой проносится меж ними. Вот и нолевой пикет — начало нашего участка. Теперь надо возвращаться к лагерю и запоминать путь. И я уже хотел было повернуть обратно, как увидел тропу. Она была хорошо натоптана. Я прошел по ней метров пятьдесят, не больше, и сквозь деревья различил зим. Это был бревенчатый домик с маленьким окном, с плоской крышей, на которой росли трава и кусты. Дверь была приперта колом. У домика закопченный котел, шесты.

Я отбросил кол и вошел. Чуть ли не половину зима занимали жердяные нары. В углу икона с тусклым венчиком. Под ней ларь. На полках посуда — железные кастрюли, два глиняных горшка. Я уже хотел было уйти, как вдруг раздался лай. В дверях стояла собака и, взъерошив на загривке шерсть, скалила на меня зубы.

— Валет! — раздался хриплый голос, и тут же в раме дверей показался суховатый рыжебородый старик с кожаным мешком в руке, в поршнях, с ружьем, висевшим на плече.

— Здравствуйте! — смутившись, сказал я.

— Здравствуй. — Старик вошел, бросил на пол мешок, поставил к стене карабин. Закурил, молча разглядывая меня.

— Я из экспедиции, — сказал я.

— Геолог?

— Нет, мы путейцы, хотя и геологи есть...

— Золото-тка искать будешь?

— Железную дорогу будем изыскивать.

— Так, значит, Назарке опять надо уходить.

— Зачем?

— Люди пришли — зверь уйдет.

— А вы откуда?

— С Темги. Лет двадцать там прожил. Один. Хорошо. Пришли, геологи, ушел я. Мир велик, а людям жить тесно. Это так. Живут, как бурундуки. Наготовят на зиму рыбы, мяса, ягод столько — и в жизнь не съесть. Все боятся, что зверь уйдет, рыба задохнется или утренник ягодный цвет побьет. Изюбр ли закричит, сохатый ли стороной пройдет — нет чтоб одному выйти да меткой пулей поймать: все идут. И всяк другому недруг. Девка ли красивой вырастет — парням опять же ссора. Всяк, норовит на свою сторону завлечь, обабить торопится, дескать — тогда уж не уйдет. Может, теперь и не так, но, когда я в парнях ходил, люто, тесно было жить... — Он замолчал, о чем-то подумал и быстро прошел к мешку. — Пожрать надо. — И высыпал из мешка на пол десятка два крупных золотистых карасей.