Двенадцать детей Парижа

– Кто в него стрелял?

– Доминик. Доминик Ле Телье!

– Почему?

– Орланду хотел увезти мать из особняка д’Обре.

Тангейзер вновь перевел взгляд на пасынка. В черных глазах юноши мелькнуло что-то жуткое. Рыцарь не знал, что это, и не хотел знать.

– Мы не могли позволить ей уехать. – Пикар тяжело дышал. – Иначе весь план рушился.

– Орланду, – вновь обратился к Людовичи Матиас, – почему ты хотел увезти Карлу? Тебе стало известно о плане?

Молодой человек не отвечал. Похоже, он находился во власти своего непреодолимого упрямства.

Госпитальер перенес вес тела на пятку и почувствовал, как меняется под его ногой форма черепа Пикара.

– Кристьен, Орланду знал о заговоре? – снова обратился он к неудачливому драматургу.

– Я не знаю. Не знаю! – застонал тот. – Я понятия не имею, что произошло между ним и остальными.

Рыцарь убрал ногу. Людовичи смотрел на Пикара не мигая. Матиас тоже.

– Орланду, ты знал, что они задумали убить символ мира? – спросил иоаннит.

Юноша не отвечал. Упрямство. Или страх. Перед совестью. Или перед отчимом.

– Отвечай.

– Да, да, прекратите это! – подал голос служитель коллежа. – Он знал. Я ему сказал.

Тангейзер посмотрел на Бонифация.

– Меня не посвящали в заговор, – сказал старик. – Но я знал.

Рыцарь подождал, пока он соберется с духом.

– Я полюбил Орланду. Давно, – объяснил Бонифаций. – А потом в Париж приехала его мать. Когда он возвращался от нее, я видел, что он счастлив. Он был так прекрасен в эти минуты, прекраснее, чем всегда, хотя мне это казалось невозможным. Мать его была мне безразлична. Я ее никогда не видел. И я молчал. Но в назначенный день я понял, что не перенесу вида уничтоженной красоты. И сказал ему.

По щекам старика потекли слезы.

Тангейзер посмотрел на Орланду. Юноша явно не догадывался о природе любви Бонифация, и пусть он останется в неведении. Напрашивался еще один вопрос, но Матиас не стал его задавать. Хватит с него ответов. Ударом ноги он заставил Кристьена встать. Потом вытащил кинжал и подошел к служителю. Сморщенный содомит умоляюще хватал его сапоги.

– Старики боятся смерти больше молодых, – сказал госпитальер пасынку. – Хотя должно быть наоборот. Если не желаешь смотреть, подожди внизу.

– Матиас! – позвал его тот вместо ответа. – Ты хочешь знать, спас бы я и семью д’Обре?

Тангейзер наклонился, вонзил кинжал в правую нижнюю часть тощего живота служителя и вспорол его наискосок, до нижних левых ребер. Потом он выпрямился, оставив Бонифация извиваться в конвульсиях среди собственных внутренностей.

Вытерев лезвие, он посмотрел на Орланду:

– Мне не обязательно это слышать.

– Ты никогда не скрывал от меня правду. Я тоже не буду.

– Прекрасно. Ты оставил бы д’Обре умереть. А теперь нам пора.

– Бонифаций сказал мне в пятницу. Как раз в то утро стреляли в адмирала Колиньи.

Матиас взял себя в руки и кивнул. Людовичи продолжил:

– Гугенотская знать была в ярости. Они угрожали отомстить – открыто, прямо на улицах. Я посчитал, что в такой атмосфере убийство одних д’Обре будет достаточным символом. Смерть невинной семьи спровоцирует гугенотов на войну, не причинив вреда моей матери.

– Не причинив ей вреда?

Вопрос прозвучал тихо, но мальтийский рыцарь вздрогнул, услышав собственный голос. Орланду смотрел ему в глаза, словно зачарованный. Лицо Тангейзера не оставляло сомнений – между ними порвалась какая-то связь, которую юноша считал несокрушимой. Иоаннит сам осознал это не сразу, но его пасынку хватило доли секунды. Перед глазами Тангейзера все поплыло, и он произнес вслух то, что знали оба и о чем уже не было смысла молчать:

– Если ты собираешься когда-нибудь рассказать об этом Карле, дай мне знать сейчас, и я убью тебя прямо на месте.

Губы Орланду дрожали. Он был в смятении.

У Матиаса же было такое чувство, словно он вонзил нож себе в живот.

– Я скажу ей, что ты погиб в бою, и она будет оплакивать тебя, – сказал он. – Карла выдержит, потому что у нее большое сердце. Она всю жизнь будет любить мальчика – и мужчину, – которым дорожила. Но знание о твоих «расчетах» – ужас, стыд, отчаяние – будут преследовать ее до самого последнего вздоха. И вот этого вреда я не допущу. Она не узнает правду, иначе мы оба будем прокляты. Ты меня слышишь?

Людовичи заморгал, сдерживая слезы.

– Ты меня слышишь? – повторил его отчим.

– Я никогда не расскажу об этом матери, – пообещал юноша.

– Мне бы хотелось, чтобы ты дал слово чести.

– А оно чего-то стоит?

– Для меня – целого мира, если ты его дашь.

– Слово чести.

– Иди сюда.

Орланду, пошатываясь, подошел к рыцарю. Тот прижал его голову к своему плечу.

– В твоем возрасте я резал шиитов по приказу султана и считал это святым делом, – вздохнул Матиас. – Поэтому послушай совета опытного человека. Если и совершать смертный грех, то только ради себя, а не кого-то другого, не ради его веры, его короны или его денег. Тогда, по крайней мере, мы будем прокляты как люди, а не как рабы или шлюхи.

– Мне очень жаль, – пробормотал молодой человек.

– Знаю. Ты должен испить сию чашу до дна. Это пойдет тебе на пользу. А теперь нам пора.

Юноша выпрямился. Тангейзер улыбнулся. Орланду же так и не смог этого сделать.

– Чем тебе помочь? – спросил он отчима.

– Возьми лук и колчан и будь готов передать их мне, – распорядился иоаннит, после чего повернулся к Пикару. – Давай, прихвостень!

Матиас спустил Кристьена по ступенькам. Снизу доносились стоны. Рыцарь сдернул с кровати матрас и потянул за собой.

– Твой великий человек – фанатик, – сказал он пасынку. – И у него хватило ума, чтобы вовлечь тебя и остальных в кровную месть против меня. Война, которой вы так жаждали, уже разразилась, но Ле Телье все равно собирался убить Карлу. Сегодня вечером. На моих глазах.

Госпитальер взял арбалет и вставил в него стрелу.

– Кровная месть? – удивился Орланду. – Из-за чего?

– Не знаю. Я его не спрашивал.

Лейтенант по уголовным делам Парижа балансировал на одном целом колене позади своего полированного письменного стола. Глазные яблоки на его лице, забрызганном мозгом сержанта, дрожали. Кровь и слизь, вытекавшие из приоткрытого рта, были похожи на какую-то отвратительную опухоль. Ле Телье раскачивался и глухо стонал. Его скрещенные ладони наводили на мысль о какой-то странной молитве. Возможно, он действительно молился…

Орланду вскрикнул.

– Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого, – усмехнулся иоаннит. – Этот червяк, которому ты служил, построил свою башню на страданиях тысяч людей: он отправил их на дыбу, колесо или виселицу, причем их вина или невиновность его не интересовали. Он волновался не больше, чем когда отправлял свою лошадь к кузнецу, чтобы тот ее подковал.

Тангейзер сеял скорбь, не испытывая особых чувств. Но теперь он злился на этот наполненный убийствами день. Он шел через реку крови, а другого берега еще не было видно. Рыцарь не сомневался в правильности всего, что он сделал, но его приводила в ярость мысль, что источником этих кровавых дел стал этот лицемер и что такое ничтожество смогло сбить с пути истинного его сына. Он положил арбалет на стол.