Двенадцать месяцев. От февраля до февраля. Том 2

И он начал читать:

– Гул затих, я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далёком отголоске,Что случится на моём веку.На меня наставлен сумрак ночиТысячью биноклей на оси.Если только можно, Авва Отче,Чашу эту мимо пронеси.

Он перестал читать стихотворение Бориса Леонидовича и уставился на меня, глядя, как шевелятся мои губы: я машинально продолжал про себя произносить великие пророческие строки. А когда он понял, что я закончил и прочитал последнюю строку: «Жизнь прожить – не поле перейти», – то вновь задал вопрос:

– Вот ты книжник, любитель поэзии, считающий наверняка и по праву Пастернака одним из величайших русских поэтов. Знаешь, почему в первой публикации стихов из романа – помнишь, коричневенькая такая, маленькая книжка, в серии «Библиотека советской поэзии» года три назад изданная…

Я машинально поправил:

– Пять.

– Что пять? – не понял Дима.

– Эта книга вышла в 1967 году, это было пять лет назад, а не три.

– А… Ну, это, собственно, неважно, три или пять, главное, что в ней впервые в Советском Союзе были опубликованы стихи из запрещённой книги. Правда, об этом нигде там не упоминается. Так вот, в этот сборник вошли все стихи из романа, за исключением двух – «Августа» и «Гамлета». Знаешь, почему их там нет?

– «Август», – тут же ответил я, – явно из-за строк:

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодняШестое августа по-старому,Преображение Господне.Обыкновенно свет без пламениИсходит в этот день с ФавораИ осень, ясная, как знаменье,К себе приковывает взоры.

Я хотел продолжать читать, но он меня прервал:

– Хватит, хватит. Вижу, знаешь и любишь. Молодец. Ну а «Гамлет»?

Я покачал головой. Может, и знал, когда книжка вышла, и все в моём тогдашнем окружении эту историю обсуждали, но не придал этому большого значения и благополучно забыл.

Дима посмотрел на меня, посмотрел и закончил:

– Ты же прекрасно знаешь это стихотворение. Неужели не можешь догадаться?

Я всё так же помотал головой.

– Там же почти прямая цитата из Библии, из Евангелия от Марка: «Авва! Отче! Всё возможно Тебе; Пронеси чашу сию мимо Меня». Пастернак лишь немного пригладил текст, и получилось так: «Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси». Ясно тебе?

Вот тут я утвердительно кивнул, это я и вспомнил, мне действительно об этом говорили когда-то, да и сейчас окончательно для себя уяснил.

– Ладно, – вдруг прервал все разговоры Дима, – уже следующий день наступил. Меня сон начал донимать. Пойдём-ка, друг сердешный, спать.

И мы пошли, хотя спать я совсем не хотел, но сказали – надо идти, я и пошёл. Правда, как голову на подушку положил, сразу же отключился.

Глава третья 23 ноября 1973 года

Утром меня разбудило солнце. Оно успело немного приподняться над морем, отыскало круглое отверстие иллюминатора и нежно пощекотало мне левое веко. Я подскочил, как будто на меня ведро холодной воды вылили.

– Надо же, – бормотал я про себя, – солнце взошло, а я в каюте валяюсь. Время-то к девяти уже, вот-вот на завтрак призовут.

И я, ненадолго заскочив в санузел, где второпях привёл себя в порядок, помчался на палубу.

«Армения» в сопровождении лоцманского катера медленно входила в порт. Город поднимался от моря вверх и выглядел очень привлекательно. Почти напротив нашей стоянки высилась колонна, на которую был вознесён небольшой человечек. Без бинокля я рассмотрел только вытянутую вперёд руку, как мне представилось, в попытке до чего-то дотянуться, но, скорее, он указывал куда-то.

Сразу после завтрака началась высадка. Вроде всё уже привычно, как всегда, но было и отличие: вместо наших родных паспортов нам всем раздали пропуска, маленькие такие прямоугольнички, на которых были наклеены наши фотографии и по-испански написаны имена и фамилии.

Автобусная стоянка расположилась вдоль причала, так что нам надо было лишь пройти через таможню и пограничный пост, где на наши пропуска даже не посмотрели, и мы сразу же оказались около автобусов. Рядом с нашим номером первым стояла небольшого росточка худенькая женщина то ли с очень смуглым, то ли с чересчур загорелым лицом и смоляно-чёрными волосами. Её возраст было трудно определить, я дал бы ей лет тридцать, максимум тридцать пять. Стояла она совершенно спокойно. Проходя мимо неё, я вежливо поздоровался, в ответ она кивнула – и всё.

Когда все уселись на местах, в автобусе появилась Надежда вместе с этой темноволосой незнакомкой. Наша вожатая молча села около окна, а незнакомка с микрофоном в руках осталась стоять в проходе.

– Здравствуйте, – на чистейшем русском языке, без примеси какого-либо акцента проговорила она и внимательно осмотрела автобус.

В салоне наступило молчание. Мы в этой поездке столько всего видели, что даже удивляться у нас уже не было сил, а незнакомка продолжила:

– Ещё два года назад меня звали Анжела Карлосовна Гонсалова, и я работала доцентом на кафедре новой и новейшей истории стран Европы и Америки Московского государственного университета. Сейчас меня зовут Анжела Гонсалес, и я перед вами выступаю в роли гида в Барселоне. Удивлены? Если бы мне такое сказали лет десять назад, я бы тоже сильно удивилась.

И она вновь оглядела весь автобус. Ни одно лицо не пропустила, на каждом хоть ненадолго остановила свой взгляд.

– Чтобы расставить все точки над «и», мне потребуется некоторое время, – продолжила она. – Думаю, что в десять минут я уложусь, но без этого объяснения многое будет непонятно или превратно истолковано. Поэтому я и прошу у вас разрешения на эту небольшую автобиографическую анкету с некоторыми разъяснениями. Позволяете? Тогда давайте начнём с самого начала. А что у нас начало? – спросила и улыбнулась. – Рождение? Нет, это не совсем правильно. Наше начало – это наши родители. Так вот, мои родители – испанские коммунары. Об истории Испании в этом столетии и о том, кто такие коммунары, должны знать все, на этом я останавливаться не буду. После поражения республиканцев в Советский Союз выехало много молодых энергичных людей, мечты которых о свободной демократической Испании были грубо растоптаны фашистскими сапогами. В их числе были Карлос Гонсалес и Мария Астуриас. Удивительно, но они не были даже знакомы. Почему удивительно? Да потому, что жили в одном городе, большом правда, в Барселоне, куда вы сегодня прибыли, и познакомиться здесь двум молодым людям, разумеется, непросто, но ведь они жили на одной улице, хоть и в разных её концах. А затем плыли на одном судне и в Москву из Одессы ехали одним поездом, пусть и в разных вагонах. А вот познакомились лишь более чем через год после своего приезда в СССР, в конце августа 1940 года, при этом познакомились совершенно случайно. В кинотеатре им продали билеты на соседние места. Случайность… – проговорила она задумчиво, но тут же продолжила: – Папа на той войне был пулемётчиком, очень он любил всё сотворенное из железа, поэтому пошёл учиться в Станкин, а мама была медсестрой, в конце концов она закончила Первый медицинский институт. Я родилась… в это трудно поверить, но это произошло в Москве 22 июня 1941 года. Дата всем хорошо знакома. Маму вместе со всеми студентами Первого меда эвакуировали в Уфу. Папа рвался на фронт, но ему постоянно отказывали – возможно, это было связано с тем, что он первым делом везде заявлял, что хочет отомстить за поруганную честь Каталонии. Как ещё не арестовали – не знаю.

Мне показалось, что здесь она точно задумается, но нет, она продолжила без остановки:

– В 1943 году мама окончила в Уфе институт, получила диплом врача-хирурга и попросила, чтобы ей разрешили вернуться к мужу, который работал на московском заводе, куда привозили ремонтировать танки. Ей разрешили, и она вместе со мной приехала в Москву, где почти непрестанно находилась в госпитале. Профессия хирурга на войне очень востребована. Так что я ваша землячка – мне сказали, что группа у вас московская. Росла я как все советские дети: садик, школа, потом МГУ. Была октябрёнком, пионером, комсомольцем. Отличие было одно: я была многоязычная. С раннего детства я говорила на трёх родных языках: среди других детей – на русском, дома – на испанском или, что чаще, каталанском. Никогда не видя страну, зная о ней лишь по рассказам взрослых, не только родителей, но и других испанцев, с которыми мои родители поддерживали отношения, я влюбилась в далёкую родину моих предков. Дома носила каталонскую одежду, ела каталонские блюда, пела каталонские песни. Когда мы, каталонцы, собирались вместе, мы танцевали не фламенко, а сардану. Жила как бы на две страны: открыто, как все – в Советском Союзе; тайно, всеми мыслями – в Испании, да не просто в Испании, а в Каталонии.

Она даже головой из стороны в сторону покрутила и повторила:

– Именно в Каталонии. Затем после окончания МГУ была оставлена там в аспирантуре. Диссертацию защитила по теме, вполне естественно, связанной с историей Каталонии. Наряду с обычными занятиями – чтением лекций и проведением семинаров – создала студенческий кружок «Каталония». Из названия ясно, о чём мы там говорили.

И снова она крутанула головой, на этот раз как-то по-особенному.

– В пятидесятые годы многие из наших знакомых вернулись на родину. Франко немного смягчил к ним отношение, то ли простил, то ли сделал вид, что простил, но многие потянулись домой; но не как перелётные птицы, которые от холодной зимы улетают в тёплые края, чтобы весной вернуться на родину, нет, они навсегда возвращались туда, ведь Родина, с большой буквы, была именно там. Мои родители не решились вернуться, и мы продолжали жить в Москве. Три года назад мне утвердили тему докторской диссертации, естественно, на тему, связанную с историей Каталонии. Материала по теме у меня хватало, но тут неожиданно я была приглашена прочитать цикл лекций в Барселонском университете. Не знаю, как им удалось добиться, чтобы руководство страны разрешило читать лекции советскому учёному, но им это удалось. Моё начальство, я имею в виду МГУ, посчитало, что это поможет мне в подготовке докторской диссертации, и одобрило мою командировку. Так я стала первым советским лектором в Испании. Цикл лекций я прочитала, не буду стесняться этого слова, с успехом, собралась было возвращаться в Москву, но тут произошла неожиданность. По решению высшего совета Барселонского университета мне предложили в нём должность профессора, специалиста по истории Каталонии. Я была согласна и чуть не прыгала от радости, но в Москве остались родители, которые, если бы я взяла да не вернулась из Испании, могли превратиться в своеобразных заложников в Союзе. Я попросила у руководства университета время для решения всех личных проблем и вернулась в Москву.