Двенадцать обручей

Подошел тот мрачный парень в бейсболке и поставил на стол три стакана с водкой. «И шашлык! — потребовал с татуированными пальцами. — Один мне, один Душману». «Кто платит?» — не поддался на понт в бейсболке. «Шухер, я шашлыка не буду, я от мяса вопше не пруся, ты ж знаешь!» — сказал с гнилым зубом. «Он платит», — показал на Карла-Йозефа татуированным пальцем Шухер. И переспросил: «Правильно я говорю, земляк?»

Карл-Йозеф кивнул. Ему не хотелось начинать спорить с этими людьми. По всему было видно, что они жуткие бедняги, возможно, даже какие-то бездомные и, конечно, голодные. Отчего бы не купить для них какой-нибудь еды? И он начал вспоминать, как называются всякие здешние блюда, чтобы попытаться что-то для них заказать, но ничего, кроме «Banusch ist eine typisch huzulische Speise», припомнить не мог. Но тот в бейсболке уже все равно отошел, поэтому они просто взялись каждый за свой стакан. Карл-Йозеф протянул свой навстречу двум другим, звякнуло стекло, Душман скривил губы, выдавливая улыбку, Шухер даже улыбки не выдавил.

Карл-Йозеф, как всегда, отпил лишь два-три глотка. Его новые знакомые опорожнили свои стаканы до дна и одновременно потянулись к измятой пачке с сигаретами. «Ватга! — узнал Карл-Йозеф. — Я иметь… в мой дома… пачка ватга!» «Хочешь курить?» — не понял его Душман, подавая пачку и рассыпая при этом по столу грязные табачные крошки. «Не, — сказал Карл-Йозеф, но тут же подумал „why not?“^[105] и поправил себя: — Давай одна… штука». Его уже снова попускало, мир ощутимо теплел, и даже Шухер выдал тень улыбки, командуя в направлении бара: «А чо так тихо сидим, га? Музыка сы скинчела цы грайко здох?!» Низкозадая злая тетка громко зевнула по другую сторону стойки и со словами «а най ты Бог здоровье дасть!» поплелась к магнитофону, откуда сразу же после того снова задребезжало всякое говно.

Карл-Йозеф втягивал в себя густой невкусный дым из влажной, пропахшей карманом Душмана сигареты. Он представил себе, как сизые клочья дыма проникают внутрь его тела, заполняют грудное пространство, окутывают легкие и сердце, тут же завязывая на них множество болезнетворных опухолей, этаких смертоносных пузырьков. Ему сделалось от этой картины смешно, но он не подал вида, памятуя, что те двое все время наблюдают за ним из-за дымовой завесы. «Тебя вообще как звать?» — спросил Шухер. Или Душман — Карл-Йозеф не слишком сориентировался, кто именно из них. «Чагли», — ответил в дымовую стену. «Чарли Чаплин или как?» — переспросил Шухер, а Душман зашелся смехом, что дало возможность теперь и Карлу-Йозефу дружно с ним посмеяться, представляя эти маленькие раковые пузырьки на своих легких. «Не хотела меня живым — вот тебе мертвый», — мысленно злорадствуя, заявил он Роме.

Тем временем девушка с добрыми глазами принесла Шухеру его шашлык. Политые кетчупом куски жирного мяса, казалось, еще шевелились на тарелке. «Тги вотка… nochmals bitte»^[106] — нашелся с заказом Карл-Йозеф. Ему нравилось заказывать у этой девушки. «Слышь, Чарли, — встрял Шухер, — возьми сразу бутылку, и нормально… Как раз на троих… А то играемся, как пацаны: два по сто, три по сто!..» Карл-Йозеф изо всего распознал лишь слово бутылка, но его оказалось вполне достаточно, поэтому, чуть виновато глянув снизу на девушку, он поправился: «Eine Flasche bitte…»

«А платить кто будет?» — мегерою вынырнула из-за стойки злая тетка, оказывается, давно их подслушивавшая. «Слышь, — примирительно сказал Душман, — дай ей что-нибудь, чтоб отъебалася». Карл-Йозеф и тут блестяще уловил контекст. Так на столе появилось его портмоне с тисненным на коже странноватым словом «GSCHNA-A-ASS!!!»^[107] (не подарок ли Евы-Марии на Рождество девяностого?), и из многих других купюр он извлек на свет зеленую двадцатку. «Мама, двадцать баксов!» — крикнула добрая девушка в сторону стойки, на что злая тетка фыркнула «наливай». Карл-Йозеф, мысленно насмехаясь над собственной осторожностью, снова спрятал портмоне в карман. Но Душман и Шухер были и без того очень довольны всем, что увидели.

Через каких-то полчаса (да кто там мерял это время?) все снова поплыло, завертелось, замерцало — головы в кожаных кепках, небритые подбородки, кадыки, челюсти, стол, заляпанный темной гориловой гориховкой, дребезжанье снова стукнутых друг о друга стаканов, недожеванные шашлычные объедки на тарелке вперемешку с кучками пепла и четырьмя размазанными окурками, последние три пельменя в загустевшем холодном жире на еще одной тарелке, хлебные корки, крошки, разлетевшиеся во все стороны австрийские монеты, бутылки — пустые и наполовину; клубы горького дыма уже не успевали рассасываться, окутывая их стол все плотнее почти неподвижной массой, большой стеной, сквозь которую даже той дебильной Музычке было сложно пробиться — Карл-Йозеф расслышал в ней только три аккорда, возможно, потому, что с обоих боков на него лезли, перемешиваясь и жутко лаясь друг с другом, какие-то нескладные истории его визави: каждый из двоих пытался выглядеть интересней другого, протиснуться этому австралийцу в оба уха, потому что одного же мало, и выходила из этого какая-то уж вовсе несусветная мешанина, настоящая каша по столу — «я бля в афгане бля сука ротный в рот на зоне в Днепре кому в рот кому в сраку ротный грит куда на мины сынки я сходу передернул бля какого-то шестеру запетушили в ленинской комнате бля по-любому тебя опустят бэтээр загорелся кранты настали» — Карл-Йозеф хотел поднять руки вверх и крикнуть свое achtung, чтобы они на минуту умолкли и выслушали его собственную историю — о чем, он не знал, потому медлительно перебирал в памяти главные приключения своей жизни, но ничего из того не клеилось, он так и сидел, опустив руки, повесив голову, не в силах остановить этот все более неразборчивый поток — «всех построили жрачка в парашу зона гудела бля духи пазорныи все горело шо твой кандагар самый главный командывал за ним дневальный сюда бля за две пачки чаю на всех не хватило сам стрелял по мишенях а у него заточка двести шестая нормально гонишь пургу дай сюда за две пачки чаю понял агонь бля так и остался в санчасти грузин зафурычил ожоги третьей степени на очко в залупу пидар конченый за три сигареты сам себе вену и капец» — то были обычные мужские истории, каждый хотел докричаться с ними до этого чужестранца, рассказать ему всю правду, но из того выходили только обломки, сплошные восклицания, служебные члены предложения — «чик-чах-раз-опана-еблись-чики-пики-бляха-стрёма-зёма-акээм-бэтээр-пэхадэ-капэпэ-эскаэс-твою мать», оба замолкли почти одновременно, и Душман почему-то перекрестился, а Шухер взялся руками за голову.

Тогда из магнитофона снова запело, какие-то бабьи голоса все повторяли «чё те нада, чё те нада», Карл-Йозеф про себя решил, что это чье-то имя, она изгибалась посреди кнайпы в своем русском сарафане, болтая во все стороны толстенной косой и покачивая неохватными бедрами, какая-то такая Чётенада, огромная бабища из далеких степей, Карл-Йозеф манил ее к себе рукою, но она делала вид, что не видит, экстатично зажмурившись, пока ему это не надоело и все окончилось, а Чётенада, низко в пояс поклонившись, ушла за кулисы под аплодисменты всего зала.

«Я купить… бутилка… фляшка для себя, — объявил Карл-Йозеф, — гогехова гогелька… один». Ему наконец-то удалось ничего не перепутать в этом предательском сочетании слов. Но у него не получилось подняться со стула, и он выложил на стол портмоне. «Покупай. Мне», — сказал кому-то из них. Душман пошел к стойке, нудно и медленно торговался о чем-то с сонным хозяином, выпотрошил портмоне настойку, перебирал банкноты — доллары, марки, гривни, все перепуталось — президенты, гетманы, деятели культуры, коммерческие курсы, маржи, они вдвоем что-то подсчитывали, то и дело сбиваясь и негромко переругиваясь. Наконец Душман вернулся с запечатанной бутылкой, Шухер выхватил ее у него из руки и спрятал к себе во внутренний нагрудный карман. «Мне», — хитро усмехнулся Карл-Йозеф. «А нам?» — спросил Шухер. «Вам покупал. Уже», — напомнил Карл-Йозеф. Ему действительно захотелось вернуться назад, и дойти до того пансионата, и там выпить эту бутылку на двоих с ее мужем, и рассказать ему, как он ее любил, а потом заснуть наконец в своей комнате, но так крепко, чтобы проснуться через десятки лет.

«А нам?» — переспросил Шухер. Карлу-Йозефу этот Шухер с самого начала нравился меньше. Поэтому свое портмоне с тиснением «GSCHNA-A-ASS!!!» он отдал не ему, а Душману: «Вам». «Все бабки?» — тот сначала не понял. «Я вам даю», — твердо пояснил Карл-Йозеф. Душман раззявил рот и застыл в нерешительности, но Шухер был проворней: «Дает человек — бери. Шо глядишь как на вошь?» Душман забрал портмоне. Карл-Йозеф протянул руку в сторону Шухера. Он хотел получить свою проигранную бутылку. «Я тебе понесу, — успокоил Шухер. — Ты можешь разбить». Карл-Йозеф подумал, что тот прав. И вообще, почему бы не привести их обоих в пансионат? В любом случае будет с кем посидеть — даже если там все заснули.

«Далеко тебе?» — спросил Шухер. «На Дзындзул», — мотнул головой вверх Карл-Йозеф настолько резко, что очки чуть не соскочили. Они оба присвистнули. «Хуёвое место», — сказал Душман. «Море по колено», — возразил Шухер. Карл-Йозеф удивился, что даже он знает про море, которое тут было миллионы лет назад. «Да, моге», — подтвердил Карл-Йозеф и, собравшись с силами, поднялся. Он подумал про туалет и стал искать мутноватым взглядом тот самый коридор. Но Шухер прочитал его мысли и, тоже не совсем твердо поднимаясь, процедил: «На улице поссыш. Надо идти». «Why not?» — согласился Карл-Йозеф, вперевалку направляясь к выходу. Стоя в дверях, он оглянулся на стойку бара. Ему показалось, что хозяин крайне напряжен. Почему они так редко улыбаются? Карл-Йозеф махнул на прощание (хозяин даже не пошевельнулся) — и ступил в ночь.

Они шли друг за другом по дороге над Потоком: Душман впереди, в нескольких шагах от него Карл-Йозеф, последним брел, насвистывая что-то вроде «чётенада», Шухер. Его тянуло куда-то вбок, он часто останавливался, отставал, озирал лунную пустошь и думал, как бы нагреть этого лоховатого австралийца, чтобы все-таки не отдать бутылку.

Карл-Йозеф уже по дороге решил, что не станет задерживаться тут до воскресенья. Взойти на гору, выпить все до дна, упаковать Klamotten^[108] — и навсегда. Но тут он подумал о фото, ну да, он оставлял за собой право сохранить ее маленькую фотографию, это был банальный паспортный снимок, потому что сам он никогда — ни разу — не сфотографировал ее, неизвестно почему. Продираясь сквозь шум Потока и шум в своей голове, Карл-Йозеф крикнул в спину Душману: «Ты! Отдай!» Душман оглянулся и ничего не понял. «Мой… — наморщился Карл-Йозеф, лихорадочно вспоминая слово. — Я тебе дал!» Он подошел к Душману с протянутой рукой. «Ты что?» — осек его Душман. Карл-Йозеф наконец вспомнил слово: «Кашельйок!» Это было невозможно — в таком ужасном шуме, с болью в груди и в голове сформулировать длинную и нестерпимо сложную фразу о том, что там, в его портмоне, остается ее (кого — надо еще и это пояснять?!) фотография, он только заберет фотографию и отдаст все остальное, он подарил им те деньги, ему не нужны они, но он не может отдать им ту фотографию.