Двенадцать обручей

И оно увидело изнутри тускло освещенную ночною лампой комнату супружеской пары Пепа — Вороныч. Артур и Рома, казалось, спали. Да что там казалось! Спали — и все. Спали, как спят вместе влюбленные люди. То есть так тесно и так вместе, и так близко, и так совокупно дыша, как это делают люди, которые спят вместе по любви. То был неизъяснимо глубокий сон. Карл-Йозеф даже не пытался ее позвать. Включенный ночник свидетельствовал лишь о том, что некоторое время назад они могли заниматься любовью. Большое, во всю оконную раму лицо по ту сторону их комнаты на миг сделалось маской боли. Оказывается, он еще мог это почувствовать.

Разрыв, разрыв. Прощание, утрата, разрыв.

Он изо всех сил оттолкнулся от холодного евроокна. И сразу, резко вспарывая ночной воздух, ввинтился ввысь. И только тогда снова глянул вниз — на молочно-белый от снега и лунных потоков Хребет — когда здание пансионата под ним уменьшилось до бессмысленной родинки на мировой коже.

Ни один пограничный пеленгатор, как водится, не засек его небесных передвижений. Уже на трансильванской стороне Карл-Йозеф впервые понял, кто тут всегда кричит по-птичьи. Ему самому еле удалось выгрести из воздушной коловерти, которая оказалась мощным астрально-энергетическим завихрением. Десятки, если не сотни, душ носились в этой пространственно-временной пучине, без возможности когда-либо из нее выбраться. Вероятней всего, большинство их были обречены оставаться в этой центрифуге вечно. Карл-Йозеф умудрился проскользнуть сквозь безветренную трубу меж двух встречных циклонов, каждый из которых мог бы закрутить его в себе до конца времен.

И уж потом Цумбруннен окончательно лег на свой курс. По левую руку он оставил Сучаву, откуда как раз доносились хоры всенощной службы вперемешку с тромбонными ревами какой-то цыганской свадьбы и маневровыми гудками на станции Сучава-Норд, а по правую — Быстрицу и Пятра-Нямц. Он упрямо держался Карпат, изо всех сил пытаясь никуда не сворачивать от каменистых гряд на хребтах. На трансильванской стороне снега не было совсем, а весна зашла уже так далеко, что, казалось, там внизу вот-вот зацветут сады. Люди пребывали еще ниже, эта высокая страна вообще не принадлежала им. Меж людьми и хребтами залегали леса. Карл-Йозеф не только помнил об этом — он слышал все ручейки в зарослях и видел каждое дерево в отдельности и все деревья разом. Но он мог и не такое даже — ему удавалось слышать и каждый листок на каждом дереве, и как лопаются почки, и как дышит мох, и — что не требовало особенного вслушивания — как под корой нарастают годовые кольца или как стучит сердце у ежа, не только как у волка. Потом он заметил перед собою первые зазубрины Трансильванских Альп, однако, не долетев до них, взял резко на запад. Да, на запад, на запад безусловно — убегая от рассвета.

Перед ним с самого начала раскрывался целый веер возможностей. Он мог, например, выбрать самый короткий путь — над Словакией. Там тоже хватало гор, если ему уж так обязательно необходимо было видеть под собою горы. Он мог взять южнее и петлять над самой словацко-венгерской границей — если б ему хотелось не гор, а известковых склонов и виноградников. В конце концов, он мог бы эту границу пересечь — незаметно не только для часовых, но и для себя самого — и вынырнуть над картографически зеленым Земплином, а там, дрейфуя не столько на юг, сколько на запад, все-таки прибиться к Дунаю чуть выше Будапешта. Собственно, Дуная не было возможности избежать — как в словацком варианте полета, так и в венгерском. А потому и мосты, и баржи, и береговые камыши и заводи все равно ждали впереди.

Однако, если б ему захотелось не кратчайшего, а все-таки самого долгого пути, он мог бы с самого начала пуститься на север и пересечь Польшу. А это означало, что он неминуемо пролетит и надо Львовом. Карл-Йозеф Цумбруннен любил этот город сильнее и честнее большинства его жителей. Сейчас уже можно, не скрывая всей правды, высказать вслух то, что во дни его жизни должно было оставаться тайной: Карл-Йозеф часто видел Львов в своих снах. В тех, где он, исполняя секретные распоряжения неясно-размытых начальников, проникал в какие-то облупленные конспиративные квартиры, а оттуда в замусоренные разным тысячелетним хламом подземелья, ибо выполнял задание найти воду, русло, реку. В последнем таком сне он ее нашел, но это привело к прорыву шлюзов под Оперой, Цумбруннен еще помнил, как отовсюду прибывала пенистая муть, как он стоял в ней по пояс, неспособный пошевелиться, как — ну и что, что рыба — в конце его накрыло с головой, и он захлебнулся.

И все-таки теперь он с самого начала отдалялся от Львова. И никто уже не ответит почему. Возможно, с детства привыкший разрисовывать географические карты, он придумал замкнуть полуэллипс Карпат полуэллипсом собственного полета? Сотворить вокруг центра Европы виртуальный овал имени себя самого?

Возможно и иное. Возможно, это был туннель — его персональный туннель, и он просто не имел выбора.

Все к лучшему в этом лучшем из существований.

Еще той же ночью во Львове режиссер Ярчик Волшебник, пьяный в зюзю, раздавленный и несчастный, каким-то чудом оказался на железнодорожном вокзале, где выковырял из нажопного кармана последнюю мелочь, чтоб оплатить право на вход в платный зал ожидания повышенной комфортности. На самом деле никакой комфортности — даже пониженной — там не водилось, но в то же время безусловным преимуществом было отсутствие ненавистных цыган, которые в последнее время так за него взялись. Ярчик Волшебник плюхнулся всей массой на вокзальную скамейку и попытался осмотреться вокруг в поисках человеческого сочувствия. Наведение резкости в выпученных и мокрых глазах не принесло никакого результата. Но, как только он достал из глубокого бокового початую бутылку «Бальзама Варцабыча», к нему подсел какой-то солдатик. Солдатик оказался дезертиром, ожидающим первую утреннюю электричку дамой на Пасху.

«Это самое, — говорил Ярчик Волшебник дезертиру, пока тот прикладывался к бутылке с темной гадостью, — это, как бы сказать? Приезжаю в пятницу, да? Отснятый материал на кассете, бабки в конверте, да? Ну, как бы полный порядок, да?»

Он уже в сороковой раз рассказывал эту историю. Солдатик почти ничего в ней не рубил, но делал вид, что слушает.

«Это самое, — вещал Волшебник дальше, — я себе такое — ну, поспал, поел, и смотреть кассету, а там ничо! Представляешь, служивый, ничо! Ни-ху-я! Все пропало, служивый! Клип сезона, горячая десятка! Такая эротика — зэ бест! Зэ бест оф, служивый!»

Он переводил дух, глотал из бутылки и вытирал слезы. В течение дня эту историю уже выслушали десятки случайных и не знакомых ему людей. Сначала она была понятной, но чем далее, тем путаней. Вот и теперь ее трудно было уразуметь:

«Тогда я, это самое, ну там конверт, бабло — вот такая была невъебенная пачка, и все зелеными, служивый! И что ты думаешь? Я в конверт, а там, это самое — целая пачка каких-то бумажек, все в говне, целая пачка бумажек, которыми задницы подтирали! Служивый, толстенная такая пачка, двести задниц можно было подтереть, служивый!»

Проверено жизнью: как только Ярчик Волшебник добирался до этого места, его прорывало. В этот раз случилось то же самое — он заревел: «На кассете — пусто, а вместо гонорара говно!»

Солдатик уже давно посылал мохнатого мудака куда подальше, выпивка в бутылке кончилась, а снова и снова слушать, что «это все плащуны, служивый, это все плащуны, нет, ты только это самое — кассета пустая, а вместо гонорара говно», было уже в падлу. А впрочем, он посылал его лишь мысленно: до первой утренней электрички дамой оставалось еще два часа и все равно нехер делать.

Таким образом, здесь и сейчас — последняя для нас возможность увидеть их вблизи.

Например, как пришибленный утратами Волшебник понемногу успокаивается, как его усталость берет свое, как он говорит все тише и неразборчивей, зажевывая целые слова и фразы («гонорар спиздили, австрийца замочили, вся кассета в говне»), и, наконец, как он, словно в яму, проваливается в отчаянье дремотного оцепенения. Солдатик пока что терпит эту голову на своем плече.

Минет несколько минут — и режиссер Ярчик Волшебник, не открывая глаз, увидит, как в платный зал ожидания повышенной комфортности, воспользовавшись моментом, когда все вокруг, включая билетершу и охранников, уснули мертвым сном, со всех сторон проникают полусогнутые вкрадчивые фигуры в драной одежде. Они беззвучно двинутся к нему, при этом щелкая лезвиями своих выкидных ножей. Его ужас подкатится к горлу, он съежится, плащуны занесут над ним ножи. Ярчик Волшебник завопит на весь железнодорожный вокзал станции Львов.

Карл-Йозеф Цумбруннен мог бы услыхать этот вопль, если б ему уж очень того захотелось. Хоть он и удалялся — и не только ото Львова, но и от воспоминаний о Львове. На этот раз он угадал под собой Брашов со стаей воронья, что облепило островерхую башню и крыши Черной Церкви, но, явно распознав в нем свежее астральное тело, тут же учинило душераздирающий переполох во всем подконтрольном пространстве. Поворот в небе над Брашовом привел к тому, что Карл-Йозеф наконец потянулся вдоль южного отрога Трансильванских Альп. Наверное, лунного свечения специально для него добавилось еще больше. Каждую расщелину и каждый скальный выступ он видел с такой ясностью, будто сам их для себя выдумывал. В замках и дворцах в ту ночь развлекались, но все забавы в основном уже катились к завершению. Дамы укутывали в меха свои прозрачно-бледные, обсыпанные лунной мукой, декольтированные плечи, такие же бледные господа раскланивались в ответ, поблескивая медальонами и моноклями. Избранные аристократические сообщества неспешно рассаживались по тряским тарантасам и каруцам, чтобы еще до восхода солнца добраться по своим надпропастным извилистым дорогам домой и, хлебнув на сон грядущий хорошо настоянной крови, завалиться спать в гробах.