Двенадцатый двор

У правления стояла молчаливая толпа. Никто не уходил, никто не обращал внимания на дождь. Все смотрели на нас, были сосредоточенны.

— Идите к машине, — сказал я Захарычу, — и подъезжайте ко двору Морковиных.

— Слушаюсь, — суетливо сказал Захарыч и неумело, приседая, побежал к синей милицейской машине.

Понятыми стали Иван Матвеевич и Зуев. Другие не согласились, не хотели. Я предлагал — на лицах появлялся испуг и плохо скрытая враждебность.

Мы пошли: впереди Морковин, за ним Семеныч, подтянутый, хмурый, с рукой на пустой кобуре. За ними понятые и мы с Фроловым.

Толпа молча пропустила нас, подождала немного и двинулась следом. Никто ничего не говорил. Было что-то недоброе, настораживающее в этом молчании.

Морковин шел медленно, ссутулившись, смотрел на небо, подставлял руку под дождь; шевелился его ввалившийся рот. Он был совсем спокоен.

Подошли к его двору. Семеныч вопросительно посмотрел на меня: какие, мол, распоряжения последуют?

— Где? — спросил я.

Куртка моя промокла, за ворот капала с волос теплая вода. Вдруг начал болеть живот. Просто невыносимо.

— Там, на краю огорода, — сказал Морковин.

Прошли мимо трех яблонь вдоль плетня, за которым в деревьях сада шумел дождь. Начался огород. Морковин шел между грядок картошки, потом свернул к зарослям огурцов, посмотрел на их ползучие желтые плети, покачал головой, сказал задумчиво:

— Кабы гниль не пошла. Последние огурцы-то остались.

— Ты зубы не заговаривай! — крикнул Семеныч. — Показывай, где схоронил.

Морковин медленно, с насмешкой посмотрел на него.

— Под плетнем, на конце картошки, иде подсолнухи сидять.

Черт знает что! Меня прямо скрючило.

— Вам нехорошо? — тихо спросил Фролов.

Я промолчал. Пройдет. Это у меня бывает тоже на нервной почве. Совсем психом стал.

Подошли к концу огорода. У плетня из трех березовых жердей покачивались отцветающие подсолнухи; в их белых сотах собрались алмазные шарики воды.

— Ищите, — сказал я Семенычу.

Ему помогал Фролов. Пока они искали, Морковин стоял к нам спиной — смотрел на изгиб реки, на поля за ней, на гряду старых ветел, которая начиналась за последним огородом. Все было в туманной пелене дождя, зыбко, неопределенно.

Искали долго.

— Нет ничего, — сердито и обиженно сказал Семеныч.

— Ты чего крутишь, Григорий? — спросил Иван Матвеевич. И добавил резко: — Нечего тянуть, понимаешь!

Зуев все прикуривал папироску и никак не мог: спички гасли в трясущихся от волнения руках.

Фролов сорвал мокрый лопух, вытер грязные, в земле руки.

— Ну? — терпеливо спросил он у Морковина.

— Запамятовал, — вяло сказал Морковин. — В саду схоронил. Под старой антоновкой.

Двинулись в сад. Шли гуськом, по узкой тропинке. Сандалии давно промокли, сырые штанины трепались по ногам. Боль в животе утихла, стала тупой и далекой. Я как-то странно не мог сосредоточиться, думать определенно.

В саду был влажный зеленый полумрак, тонко и грустно пахло яблоками. Морковин оживился: смотрел по сторонам, сломил несколько сухих веток с крыжовника, сказал:

— Сушь бы надо посрезать.

— Где твоя яблоня? — спросил Семеныч.

— Вона, — показал Морковин.

Яблоня была действительно старая, корявая, с ветками на подпорках по самой земле.

Семеныч и Фролов полезли под яблоню. На них обрушилась целая лавина капель. А Морковин под другой яблонькой стал подбирать падаль, быстро, спеша. Складывал яблоки в кучку, качал головой, шевелился его рот.

Вылезли Семеныч и Фролов.

— Ты что, издеваешься над нами?! — закричал Семеныч, подступая к Морковину.

Я остановил его:

— Тихо. Спокойней.

— Ладноть, — сказал Морковин и махнул рукой. Безнадежно так махнул. — В погребе он.

Мы прошли через сад. Уже выходя из него, Морковин поправил доску на заборе, за которым начиналась усадьба деда Матвея. Попали во двор. В окне избы метнулось лицо Марьи. За забором, на улице невнятно, тихо гудела толпа.

Морковин повел нас в сарай. Здесь было темно, сухо, пахло коровьим навозом.

— Сычас, — сказал он и щелкнул включателем.

Вспыхнули три лампочки. Тревожное чувство узнавания охватило меня — справа два бетонных стойла, видно, для коровы и теленка, автопоилка, только вода подается из железного бачка. Слева, тоже в бетонном закутке, мирно, сытно похрюкивал поросенок. У закутка выдвижной деревянный пол, две железные скобы; потянешь за них, и пол выдвигается. Дверь в стене. Морковин открыл ее, протянул руку в темноту, щелкнул включателем. Внизу вспыхнула лампочка, осветила бетонные ступени.

И я вспомнил рассказ Трофима Петровича Незванова о немецкой ферме.

— Там, под кадкой с огурцами, — сказал Морковин.

В погреб спустился Семеныч. Пока мы его ждали, Морковин быстро, торопясь, осматривал сарай; щупал стенки стойл, похлопал поросенка по боку, увидел, что не вычищен коровий навоз, и сокрушенно покачал головой, взял лопату, сгреб навоз к краю.

Вылез сияющий Семеныч.

— Вот! — сказал он и протянул мне револьвер.

Это был старый револьвер, весь в ржавчине. Но четко на рукоятке виднелись две буквы: «Р. П.». Витиеватые, кудрявые, с загогулинами.

Взял револьвер Фролов, повертел в руках, передал Зуеву.

— Он, — сказал Пантелей Федорович и громко проглотил слюну. — Он...

— Чего же ты нас водил? — радостно, возбужденно спросил Семеныч.

Морковин посмотрел на него...

— Не знаю. — С сожалением, пожалуй, сказал тихо: — Молодой ты, несмышленый. Вся моя жизня тута... можа, последний раз! — В голосе его прозвучало отчаяние.

Фролов стал писать акт об изъятии оружия, повернувшись к открытой двери. Опять скрипело перо по бумаге.

— Скажите... Скажите, Морковин, — спросил я. — Вы же понимали, что вас арестуют (он посмотрел на меня, и по его взгляду я почувствовал, что он не понимал этого). Почему же... вы не попытались скрыться?

Теперь он смотрел на меня с удивлением.

— А куда скрываться? Куда я со свово двора? Мне боле некуда. — И вдруг спросил с внезапным удивлением (или догадкой): — Что же меня теперя? К стенке?

— Не знаю, Григорий Иванович, — сказал я. — Меру наказания определит суд.

Стали подписывать акт. Все это сделали быстро, только у Зуева не получалось: он все встряхивал авторучку, пальцы его дрожали, не слушались; он хмурил густые брови, на которых висели капли дождя. Наконец расписался крупными, решительными буквами, сказал сокрушенно: