Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Прошел вторник, среда, четверг. Москва смотрела все зловещее. Дома пустели, все убегало, а на место бежавших город наполнялся ранеными: казалось, и конца не будет обозам с ранеными! Это везли бородинцев; день и ночь скрипели телеги, раздавались голоса погонщиков, больничной прислуги, стоны раненых... Скоро народ начал подозревать что-то очень страшное: как ни таилось начальство, но народ пронюхал, что приказные и полиция по ночам, точно воры, вывозили казенное имущество. Значит, там хуже, чем говорят. То там, то здесь по казенным домам, в глухую ночь, бегают огни и из ворот выезжают нагруженные возы. А там, за городом, стали строить, тайно от народа, какой-то огромный шар: кто-то хочет лететь на этом шаре под небеса. А кто? зачем?
– этого никто не знал, и еще страшнее становилось. Одни говорили, что Иверскую к небесам подымут, а она, Матушка,

оттелева всех громом поразит супостатов. Другие сказывали, что царь-пушку к облакам подымут на шаре, да как шарахнут с облаков-то по ем, по фараонтию, - так только мокренько станет. А то были и такие неверующие, что сказывали, будто на этом на самом шаре начальство в Питер утечи собирается... И народ опять кучится на Лубянке. Опять подавай им "афишку". И Ростопчин поневоле должен успокаивать расходившихся политиков Охотного ряда.

"Здесь мне поручено от государя, - объявлялось в новой афише, сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от него будет - узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели".

– Вон она штука-то какая!
– радовался политик ив Охотного ряда.
– Я говорил, братцы, что Иверску в небесы - она на мое и вышло: именно - её, Матушку, да преосвященного Платона митрополита, да архирея - чу, да пятьдесят протопопов подымут с святой водой да кропилом, да как покропят на фараонов, так они и рас-сыпются аки прах.

– А мы звонить во все колокола станем - такого звону напустим до неба, что он, проклятый, ужахнется и лопнет, - пояснили другие.

А он все не лопался. Мало того - говорят, гонит наших по пятам, Можайск прошел, к Москве двигается. Народ свирепеть начинает. В пятницу толпа молодцов ив Ножовой линии, под предводительством Хомутовского лакея Яшки, оставленного господами стеречь дом и спившегося с кругу, того самого Яшки, который ораторствовал о "стоглавой выдре", метнулась к парикмахеру Коко, побила у него окна и хотела было заставить несчастного французика проглотить целую женскую косу, красовавшуюся у него на окошке, да увидала, что народ бежит на Лубянку, читать новую "афишу", бросила помертвевшего со страху француза и метнулась к дому Ростопчина. Яшка с подбитым глазом и с оторванной в единоборстве с беспрофильным ямщиком, что говорил о фараоне с рыбьим плесом, штаниной шел впереди всех и неизвестно к кому кричал: "Подавай ружье и штандарт!" Пьяных попадалось все больше и больше. При виде толпы полиция чаще и чаще стала прятаться.

У дома Ростопчина действительно нашли новую "афишу". Так как в толпе на этот раз не нашлось ни одного грамотного, то метнулись к ближайшему богомазу. Самого богомаза не нашли, а привели ученика-мальца, что охру трет.. Мальца с перепачканным охрой лицом посадили, по малости роста, на. саженные рлечи одного детины, и малец пискливым голосом начал, водя пальцем по афише:

"Светлейший князь, чтоб скорее соединиться с вой-скамиу которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему идут отсюда, сорок восемь пушек со снарядами, а светлейший говорит, что, Москву до последней капли крови защищать будет, и готов хоть в улицах драться..."

– Ружье! подавай ружье и штандарт!
– неистово заорал Яшка, засучивая рукава и угрожая кому-то в пространстве.

Малец чуть не упал с испугу. Яшку оттащили в сторону, но тот все кричал: "Подавай ружье и штандарт", пока ему рот не зажали. "Читай дале, что там! Все выкладывай!" - кричали другие.

"Вы, братцы, - продолжал читать малец, - не смотрите на то, что. присутственные места закрыли - дела прибрать надобно, а мы своим судом со злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских, и деревенских: я клич кликну дни за два, а теперь не надо - я и молчу! Хорошо с топором, не дурно с рогатиной; а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжеле снопа ржацова. Завтра после обеда я подымаю Иверскую в екатерининский госпиталь к раненым. Там воду освятим, они скоро выздоровеют, и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба!"

"Го-го-го!
– заревела вся толпа: - молодцов зовет - и городских и деревенских! Вилы-тройчатки, ребята, припасай! В

железный ряд за вилами!.." - "В скобяной - не в железный!.." - "А топоры!.." - "Топоры не надо!.. вилы-тройчаты!.." - "Подавай ружье и штандар!.."

"Коли ежели ево да вилами!.." - "Не пущай, братцы!.." - "Иверску подымай!"

Застучали колеса, и в воротах показалась коляска. В ней, положив руку на плечо кучера, стоял во весь рост сам. Народ узнал его. Он пришелся по душе ему: такой-же, как и народ, горластый крикун, словно колокол на Иване Великом, краснобай.

– Урррра! урррраа!
– завопила толпа, увидав этого кровного потомка Чингисхана, из татарина превратившегося, как Ростопчин сам выражался, в "русского барина и православного христианина".

– Здорово, ребята!

Стоном застонала Лубянка от этих слов. Ростопчин махнул бумагой, что была у него в руке: это была новая афиша. Народ притих. Яшка продирался к самому экипажу, гордый и пьяный.

– Братцы!
– громко начал Ростопчин, глядя в бумагу: - Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество, не впустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва наша мать. Она вас кормила, поила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные и пешие, возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом, возьмите хоругви из церквей, и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах: я буду с вами - вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!

Он остановился. Мертвая тишина превратилась в бурю. Толпа обезумела, бросаясь под лошадей, хватаясь за колеса... "Ваше сиятельство! я господ Хомутовых... мне бы ружье... штандар... пушку!
– орал Яшка, спотыкаясь и падая, когда коляска двинулась.
– Штандарь! ружье..." Толпа ринулась вслед за удалявшимся экипажем, потрясая воздух неистовыми криками. "Звони в колокола!.. подымай хоругви из церквей!.. сам велел!.. попов сюда!.. где попы?.." - "Зачем попы!.. к митрополиту, братцы!.." - "Бей сполох!.. без сполоху нельзя!" - "Зачем сполох!.. не горим-ста!.." - "А ты не ори!.." "Да я не ору!.." - "Стой, братцы! зачем драка!.." - "А! я те сворочу рыло!.." - "Сунься!.. я те салазки выверну!.." - "На Три Горы идем, ребята!.. хлеба на три дни!.." Все кричали, никто никого не слушал...

Откуда ни возьмись - Кузьма Цицеро. Заметив его, толпа невольно остановилась, озадаченная видом старого приказного. Вид был действительно необыкновенный. Одет был Кузька все в тот же потертый полукафтан, но на плече у него блестело ружье со штыком, а у пояса болталась кавалерийская сабля. Подьячий против обыкновения был не пьян, а напротив - лицо его поражало какой-то спокойной решимостью и серьезностью. Он казался бледным; в глазах горел лихорадочный огонь. В руках у него виднелась последняя ростопчинская афиша. Его обступили.

– Братцы! народ православный!
– начал старый подьячий дрожащим голосом.
– Не такое теперь время, чтобы кричать и ссориться. Слышали, что вот в этой бумаге прописано? Злодея, как видно, не удержать нашим; сюда идет - Москву нашу хочет взять себе, храмы Божьи осквернить... Мало он крови выпил! так и этого мало ему! Надо над Москвой натешиться еще... Так не бывать этому! Сами спалим матушку, а ему не дадим - никому-де не доставайся!.. А допрежь того не пустим его в Москву - идем на Три Горы. Идите, братцы, за мной, там в арсенале оружие раздают православным - вон и мне дали. А вооружился - тогда и с Богом...

– Ладно! ладно! веди нас!
– загудела толпа и двинулась к арсеналу.

Весь этот и следующий день, воскресенье, шла раздача оружия из арсенала. Кузька Цицеро неожиданно очутился во главе народного ополчения. В воскресенье все свободные московские молодцы, приказные без мест и бродяги, мясники и водовозы, бочары и разносчики, парни сидельцы изо всех рядов, особенно из Охотного и Обжорного, всегда отличавшиеся острым сангвинизмом, под предводительством Кузьки двинулись в Успенский собор и требовали отслужить напутственный молебен. Они требовали также, чтобы митрополит поднял Иверскую и шел вместе с ними на Три Горы; но оказалось, что преосвященный Платон еще утром уехал в свою пустынь - в Вифанию.

Поделиться с друзьями: