Двенадцатый год

– Спасибо, Артем, - говорит девушка, подходя к человеку, держащему коня под уздцы.
– Ты его хорошо накормил сегодня?

– Хорошо, барышня: и сена давал, и овса вволю. Конь узнает свою наездницу и радостно ржет.

– Здравствуй, Алкид, - говорит девушка.
– А я принесла тебе именинного пирога: я сегодня была именинница.

И она, достав из сумки кусок сладкого пирога, кормит им своего Алкида и любовно гладит его шею. Алкид - умный конь: он бережно берет куски пирога из беленькой маленькой ручки наездницы и глотает, как пилюли. Ему не привыкать-стать к сладостям и ко всяким кушаньям: когда его барышня-наездница была еще маленькой девочкой, она кормила его и сахаром, и яблоками, и пряниками, и даже вареньем. Но более всего Алкид любил соль, и барышня после каждого обеда таскала ему по целой солонице. И умный конь удивительно привязался к этой странной девочке. Он ходил за нею, как прикормленная овца. Он радостно ржал, где бы ни увидел ее. Для нее он пренебрегал всякими лошадиными обычаями: так иногда он, словно собака, взбирался на крыльцо, желая проникнуть в дом, но его, конечно, гнали, ибо он своими копытами портил ступеньки крыльца; чаще же он просовывал голову в окно и ржал на весь дом, когда не видел своей любимицы. За это его, разумеется, били; но ему это было нипочем, и он все оставался таким же конем-вольнодумцем, для которого между конюшней и барским домом не существовало никакой разницы.

– Ну, теперь в путь, Алкидушка!
– сказала девушка, быстро вскочив в седло и гладя шею коня своею маленькою ручкой.
– Давай теперь пику, Артем.

Артем, старый денщик ее отца, простоватый малый, более боявшийся барского коня, чем самого барина (потому что Алкид сразу узнавал, когда Артем был хоть немного под хмельком, и в это время Алкид в грош не ставил Артема, часто выгонял из конюшни и даже драл за волосы). Артем подал своей молоденькой госпоже казацкую пику.

– Теперича вы, барышня, в акурат казак, - сказал он, ухмыляясь.

– Да, Артемушка?
– радостно спросила девочка.

– Лопни глаза-утроба... Сам Анапарт испужается.

– Ну, прощай, добрый Артем... никому не говори, что видел меня здесь.

Она сунула ему что-то в руку, тронула коня и скоро скрылась из глаз своего добродушного оруженосца, который изумленно качал головой:

"Уж и Пилат-девка! вот разбойник - сущий Пилат... а добрая..."

Несколько времени девушка скакала быстро, как бы чувствуя за собою погоню - погоню прошлого, погоню своего детства, погоню женщины-рабы, от которой она отрекалась, убегала... Чем лихорадочнее она скакала, тем мучительнее отзывалась в ней эта боязнь возврата и тем явственнее слышалось ей, будто ветер свистит в уши: "Не уйдешь от себя... не уйдешь от женщины, не ускачешь от рабства... Судьба женщины найдет тебя и в поле, и в море... Под грохот ядер, в пылу битвы - скажется в тебе женщина..."

Месяц между тем скрылся. Ночь становилась все мрачней и мрачней. Дорога пошла темным сосновым лесом, где и закаленному в бедах и опасностях мужику стало бы страшно... При едва заметном просвете так и кажется, будто от гигантских сосен протягиваются косматые руки, косматое чудовище трясет длинною бородою и грозится охватить невидимыми руками... "Злой Керемет... косматый Керемет..." - вспоминаются девочке рассказы о лесном духе.

И она гонит от себя эти воспоминания... "Я на воле... я свободна... мне принадлежит весь мир... Я сама взяла свободу, драгоценнейший дар неба, сама завоевала ее - и сохраню до могилы, до последнего издыхания... Папа мой милый, добрый, слышишь, как кричит к тебе мое сердце? как оно голубем, ласточкой вьется у тебя под окном?.. Прощай, мой незабвенный учитель... Я ворочусь к тебе, мой папа, но не раньше, как стану лицом к лицу с гордым корсиканцем и когда буду иметь право сказать тебе: "И я билась против Бонапарта".

2

На другой день отец и мать девушки, ночной путешественницы, собрались к утреннему чаю вместе с другими членами семьи.

– Что ж Надежды нет? Она вечно пропадает!
– резко говорит смуглая, сухая женщина средних лет с серыми, тоже какими-то словно сухими глазами и сероватыми от серебра седины волосами.
– Позовите ее.

– Да ее нет в комнате, - тихо отвечает отец девушки.
– Она, верно, гуляет.

– Гуляет! Ты ее избаловал так, что девчонка совсем от рук отбилась. Ты ее видела, Наталья?
– обратилась она к горничной, стоявшей у порога.

– Нету, матушка барыня, не видала... Когда я пришла к ним в комнату сегодня, чтоб убрать, так и постелька их не смята, - знать не ложилась совсем, - робко отвечала горничная Наталья, теребя передник.

– Что ты врешь? Я сам ее вчера на ночь благословил, - заметил отец девушки.

– Прекрасно, прекрасно - нечего сказать, хорошо себя ведет девка, ворчала мать.
– Ну, ступайте с Артемкой - ищите ее по горам да по долам.

Горничная вышла.

– Отлично воспитали вы свою дочку, - обратилась она к мужу.
– Уж, поди, сбежала с кем-нибудь... пора уж - вчера шестнадцатый год пошел... Да такой батюшка чему не научит...

– Не батюшка, а матушка, скажи, - возразил отец.

– Как матушка? Разве я девку избаловала?

– Да, ты избалуешь! Поедом ешь бедного ребенка. В это время в комнату вошла Наталья, дрожа всем телом.

– Ох, Господи! ох, Казанская!
– стонала она.

– Что с тобой? что это такое?
– с испугом спросил отец девушки.

– Капотик барышнин, и рубашечка ихняя, и штаники ихние...

– Ну, что ж? говори - не мучь.

– Бабы принесли, у Камы, у самой воды подняли...

– Господи!

Как помешанный, он выбежал на двор, крича растерянно:

– Вестовые! рассыльные! скорее давайте невод... сети тащите... она утонула! Надя моя! Надечка!

И он бросился через сад к Каме. Собаки, поняв, что случилось что-то необыкновенное, может быть, даже что-нибудь очень веселое, с визгом и лаем кинулись за барином, опережая его и бросаясь на все - и на воробьев, и на голубей, и лая даже на воздух, на небо.

Вестовые также поняли, в чем дело, и мигом притащили к реке сети, достали лодки.

– Закидывай ниже! завози глубже!
– кричит несчастный отец, бегая по берегу и поминутно бросаясь в реку.

Волокут сеть... вытаскивают на берег... скоро вся вытащится...

– Ох, живей, живей, батюшки!

Страшно... А если ее нет там!.. А если она там - мертвая, мертвая, холодная, бездыханная?

– Нету их там, барин, - робко говорит Артем, приближаясь к своему господину.
– Не ищите.

– Что ты?

– Не там барышня, - оне не утонули.

– Что? что ты говоришь?

– Оне кататься уехали... И Лакиту взяли...

– Ты сам видел?

– Сам... я был вчера выпимши за здоровье барышни и уснул... Так они Лакиту-то сами изволили взять.

Страшный камень свалился с сердца... Она жива... она не утонула... Она поехала кататься - ах, разбойник ден-чонка, как напугала... Но зачем тут этот капот? Новое сомнение закрадывается в душу. Зачем платье и белье брошено у воды?

Он велит продолжать закидывать сети, а сам идет в комнаты дочери... Да, действительно, постелька не тронута, не помята. Кот Бонапарт жалобно мяучит - опять становится страшно... Она так дрожала вчера, так нежпо ласкалась к отцу... Она что-нибудь задумала. На стене нет сабли: новое предположение, что она что-то задумала и, может быть, уже исполнила. На столе брошены ножницы.

Нет ли записки?

Нет, на столе ничего не видать. Разве в столе?..

"Боже мой! это ее волосы, ее локоны! все обрезаны!.. Надя! Надя! девочка моя! Что с тобой? Где ты?"

И, целуя волосы дочери, он залился горькими слезами. Казалось, что он целует локоны мертвой, похороненной.

"Дитя мое! где ты? где ты, моя радость, мое сокровище?"

А сокровище это уже пятьдесят верст отмахало. Она нагнала казачий полк на дневке - туда-то и стремилось ее необузданное воображение. Полк шел на Дон, к домам, на побывку, и имел дневку в небольшом селении на Каме.