Двенадцатый год

И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.

– Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.

– Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.

– Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то

безнадежно, бессильно махнула рукой.

– Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.

– О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы!
– горячо заговорила девушка.
– Ваша слава так ярка...

– Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой.

– Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...

– Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.

– А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.

И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.

– Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.

– Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.

– Почему же так, княгиня?

– А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.

– А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?

– А хоть бы и так.

– О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...

– Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...

И старушка разом впала в забытье.

А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.

– Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах?
– говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.

– Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.

– Нет, кузина, это не румянец, а кровь.

– Как кровь? Что вы говорите глупости?

– Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...

– Перестаньте же говорить вздор!

– Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.

И он вынул из кармана записную книжку.

– Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.

– Что это?
– спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.

– А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."

– Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.

– Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.

– Когда же это было?
– спросила Хомутова.

– Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.

– О, тогда мне было уже четыре года...

– Не может быть - вам нет двадцати лет!
– воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.

– Ну, чем же дело кончилось?
– спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.

– Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".

– Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.

– Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.

– Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.

– Ну, мои дамы и мои господа!
– французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов.
– А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...

– И опять негодую!
– шутя сказала девушка.

– Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...

– Только не такой, как ваша.

– А моя - это и есть настоящая история.

– Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."

– Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..

Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!