Двенадцатый год

Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.

– Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович?
– не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.

– Я сам не знаю, Анна Григорьевна.

– Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?

– Нет... да...

Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.

– А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.

К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.

При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.

– Что так поздно?
– спросила Аннет.

– Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.

– Вы влюблены?

– Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.

– Что ж тут трудного?
– заметил, здороваясь с ним, как с старым знакомым, Козлов.
– Вот я знаю в лицо всех московских барышень, а их больше, чем у Наполеона старой гвардии.

– Не знакомы?
– и Аннет подвела Давыдова к Мерзлякову.
– Денис Васильевич Давыдов, любимый адъютант Багратиона и рубака...

– Пока еще, кроме капусты, никого не зарубил, - перебил ее Давыдов.

– Алексей Федорович Мерзляков, профессор и мой Ментор.

– У которого Телемак совсем от рук отбился, - подсказал Козлов, комически подмигивая Давыдову.

– Какой Телемак?
– спросила Аннет в то время, когда Мерзляков и Давыдов обменялись рукопожатиями и ходячими приветствиями.

– Телемак в юбке с робронами, - отвечал Козлов с ужимкою.

– О, неправда! Теперь роброны не носят, а Телемак очень внимателен к своему Ментору, - заметила Аннет.
– Ну, что новенького?
– обратилась она к Давыдову.

– Да я не знаю, что вам сказать... Кажется, земля опрокидывается...

– Как? Отчего?

– Да все от женщин...

– Что ж тут удивительного!
– заметил Козлов.
– Все говорили, что Наполеон поставил шар земной к себе на стол вместо глобуса и будет вертеть им, а я говорил, что нет, что Наполеону свернет шею женщина... Разве такая уж нашлась?

– Не знаю, такая ли, - отвечал Давыдов, посвечивая своими белыми зубами и черными глазами, - но что какая-то женщина наделала переполоху во всей армии - это несомненно... Я ведь недавно из армии, из Тильзита, а сегодня я получил письмо от Сеславина, где он пишет, что у нас явилась новая Иоанна Д'Арк...

– Да, пора бы, пора женщине явиться на помощь мужчине, а то у вас мужчины оказались что-то очень смирными, - откуда ни возьмись заговорил Ростопчин, потрясая своим париком.

Давыдов не особенно дружелюбно блеснул на него глазами, но сдержался.

– Вы что разумеете, ваше сиятельство, под нашим смирением?
– спросил он с холодным почтением.

– Я разумею, молодой человек, наш смиренный мир с Бонапартом.

– Такова, граф, воля государя... Мы же все, офицеры да и солдаты, того мнения, что рано или поздно мы должны быть в гостях у Наполеона, а то иначе он сам пожалует к нам, чтобы шеломом Яузы испити...

– Треуголкой, - вставил Козлов.

– Мы этой треуголкой трубу заткнем в последней пекарне, - резко сказал Ростопчин.
– А что вы изволили заговорить об Иоанне д'Арк?
– любезно обратился он к Давыдову.

– Подозревают, ваше сиятельство, что у нас в армии находится молоденькая девушка из хорошей фамилии и в качестве охотника несет вое трудности войны... Но кто она - этого никто не знает... Теперь о ней рассказывают невероятные вещи: она бросается в самую жаркую сечу спасать своих раненых - и таким чудом спасен офицер Панин, которому спасительница, как раненому, отдала и своего коня, а сама пошла пешком под градом пуль и картечи. Да и конь у нее удивительный: говорят, раз французы нечаянно напали на их отряд, когда отряд спешился и отдыхал, а кони паслись в стороне, охраняемые часовыми. Все побросались к коням, а она только крикнула своим детским голоском: "Алкид!" - это имя ее коня - и конь, заржав бешено, во весь опор примчался к ней.

– Да, правда, удивительная девушка, - сказал Рос

топчин.
– Недаром я всегда верил в необычайные доблести русского народа.

– Ах! да как же не могут узнать, кто она, как ее фамилия, откуда! волновалась Аннет.
– Ведь с кем-нибудь же она дружна, откровенна...

– Ни с кем... Есть у нее старый дядька, улан Пуд Пудыч, ворчун и резонер большой, который отзывается о ней, как о дворянчике, у которого на губах материное молоко не обсохло, а под сердитую руку называет ее щенком белогубым.

– А из офицеров она ни с кем не дружна?

– С Грековым немножко, с молодым донским офицером, но и этот ничего не знает, а только подозревает. Он говорит, что какой-то мальчик пристал к их полку, когда они шли с Урала, где-то за Казанью...

– Да это, вероятно, воскресшая татарская княжна Суюмбека, - заметил Козлов.

– О ком это вы так горячо рассказываете, молодые люди, что даже нам, старикам, завидно стало?
– зашамкало вдруг что-то позади кружка, столпившегося вокруг Давыдова.

Все оглянулись. Перед ними, поддерживаемая хозяином дома, стояла согбенная старушка. Это подползла к ним княгиня Дашкова, с летами не утратившая любознательности и внутренней пытливости. Много думавшая на своем веку седая голова старушки дрожала. А когда-то эту трясущуюся ныне, старую голову, а тогда молоденькую, красивую головку, гладила, буквально гладила костлявая рука Вольтера, рука, гладившая весь мир против шерсти, рука, игравшая сердцем и совестью всей Европы как мячиком, рука, залившая одною чернильницей костры инквизиции. Эта костлявая рука гладила эту голову, которая так бессильно трясется теперь,