Двенадцатый год

– Мавриными руками воняет, - а что ж ты целовал, что ли, Маврины-то руки, Алешенька?

– Фуй, маменька! так слышно, что воняют луком.

– Это, друг мой, все от носу - такой не хороший нос у тебя.

– Точно, матушка, от носу, - подтверждает странница.
– Вот тоже и у мощей святых угодников - иной нос-то слышит райское благоухание, а иной нету, ни за что не услышит, потому - все от Бога, кому как положено... Вот я, грешная, всегда слышу... Тоже вот и насчет видениев этих: иному дает Господь эти видения видеть, а иному не дает.

– Так ты, матушка, и видения видела?
– снова заинтересовалась старушка.

– Видала, матушка, видала - сподобил Господь.

– А что ж ты видала, мать моя?

– Разное, матушка, - все разное.

– И ангелов видела?

– Нету, матушка, анделов не привел Господь видеть, не сподобил, а херувимов видала.

– Какие же они, матушка?

– Так махоньки, словно робяточки малы... Только у их всего-то естества - головка да крылышки, а больше ничего нетути.

– Ни ножек, ни ручек?

– Ни ножек, ни ручек, только крылышки; крылышками это бесплотными помавают и гласы херувимски испущают...

– Ну, матушка, еще пирожка скушай.

– Довольно, кажись, матушка, будет - оченно сыты.

– Нету, скушай, родная.

– Спасибо, спасибо... Не сквернит во уста...

– Ну, Мавра, пирог на славу удался, - одобрительно кивает Мавре бакалавр, - хоть бы и Наполеону.

– Тьфу-тьфу-тьфу! с нами кресная сила!
– зачура-ла Мавра.
– Чур ево, окаянного.

– И совсем не йодгорел, Мавруша, так только немножко подрумянился, успокаивала ее барышня.

– А все-таки кухней воняет, - дразнил бакалавр.

– Ну, батюшка, барин, Лексей Федорыч, отпустите вы меня, не слуга я вам, не угожу на вас ничем - это не жизнь, а каторга!
– заголосила огорченная Мавра.

– Полно, полно, Маврушка! Он шутит, - успокаивала ее старушка.
– Ах, Алешенька! как тебе не стыдно, да еще при гостях!

После обеда бакалавр, поцеловав руку у матери, удалился в свой кабинет. Старушка и странница отправились в спальню, чтобы отдохнуть маленько и о божест-венском поговорить, а Ириша вышла в сад, находившийся при домике, в котором жил Мерзляков. В этом-то саду, обнесенном высоким деревянным забором, находились и акации, и сирень, и аллея, и береза с буквами на стволе - одним словом, все, что напоминало девушке прошлогодние вечера, и особенно один душный, незабвенный вечер, когда... Ну, да об этом Ирише лучше знать, чем нам... Но в саду она оставалась недолго, тревожимая какими-то мыслями, и воротилась назад. Так как кабинет дяди не был закрыт, то она и прошла туда. Мерзляков сидел у письменного стола и, по-видимому, мечтал над полученной от Хомутовых запиской. Девушка, заметив это, улыбнулась. "У, дядька гадкий, - подумала она.
– и у него письмецо, и у меня - ишь тихоня!"

– Я вам, дядя милый, не помешала? Вы читаете?

– А! это ты, Ириней... Я вот читаю... смотрю, в котором часу у Хомутовых надо быть, - заговорил бакалавр торопливо, пряча записку.

– А вот я никогда не видала вашу ученицу, дядя, - Хомутову... Молоденькая она?

– Лет двадцати или с малюсеньким хвостом, вот как твой нос.

– А хорошенькая, она, дядя?

– Вот тебе на! Уж и ты стала разбирать хорошеньких... барышень или мужчин?

Ирина покраснела.

– Нет, дядечка, - я так, из любопытства.

– То-то, плутовка, Ириней эдакой Бонапарты?!.. Ане хочешь ли почитать вот новую книжку - недавно вышла, книжка хорошая... И знаешь, кто сочинитель?

– Не знаю, дядя. Кто?

– Такая вот, как ты, барышня.

– Это Поспелова*, дядя? "Муза речки Клязьмы", как ее назвал князь Долгорукий?

– Нет, да ведь Поспелова, ты знаешь, умерла больше года тому назад.

– Как же, знаю. Еще мы с вами и на могилу к ней ходили. Помните ее эпитафию - такая чувствительная:

Любовь и дружество, рыдая в сих местах, Поспеловой сокрыли прах.

– Помню. А эта недавно вышла "Неопытная муза" - Буниной*.

– Буниной, дядя, я не знаю.

– Ну, мы ее с тобой, если хочешь, и начнем теперь же.

– Ах, как я рада, дядечка... Только сегодня у меня голова болит...

– Ну, в другой раз... А хорошо, сильно пишет... О ней уж вон как говорит поэт:

Я вижу - Бунину - и Сафо наших дней Я вижу в ней*.

– Да у нас уж много этих Саф было, дядя... Еще, помните, тот Тургенев, веселый такой, что приезжал из Петербурга, дразнил вас этими Сафами. Российские Са-фы - как смешно!

– Тургенев - это друг Карамзина и Сперанского... А тебе, глупый Ириней, все смешно.

– Да, конечно, дядя, смешно, - "российские Са-фы", "российские Платоны", "российские Невтоны", "российские Наполеоны" еще будут.

– Ну, этому не бывать, Ириней.

– А что, дядечка, пленных скоро будут менять?
– вдруг оборвала Ириша.

– Вот тебе раз! Каких пленных?.. Ты кого пленила?

– Ну уж, дядя, с вами и говорить-то нельзя!
– обиделась барышня.

– Ну, не сердись, Ириней... Что это тебе за охота пришла о пленных вспомнить?

– Да так, дядечка, - о Наполеоне заговорили, ну и вспомнила... Вон в церкви как рыдала одна молоденькая барыня. Должно быть у нее кого-нибудь или убили, или в плен взяли - так жалко было ее, так жалко! И многие плакали на панихиде, и я плакала, оттого и голова разболелась у меня.

– Ну так ступай в сад - и пройдет. А Мавре скажи - ишь как гремит посудой, точно Наполеон, - скажи, дружочек, Мавре, чтоб принесла мне квасу, да холодного, со льду... Я тут поваляюсь и почитаю...

– Хорошо, дядечка, сейчас.

– А маменька все о божественном, поди, с этой выжигой разглагольствует?

– Да, они теперь о каком-то "беспятом бесе" говорят... Ну, прощайте, дядя, - я пришлю Маврушу.

И Ириша, нагнувшись к бакалавру, поцеловала его сзади в плечо, а он, обхватив ее за шею, притянул к себе и поцеловал в лоб.

– Ну, смотри у меня, чтоб голова не болела...

– Не будет, дядечка, - и девушка весело упорхнула.

16

Оставшись один и выпив залпом принесенного кухаркой со льду игривого квасу, Мерзляков взял со стола небольшую, напечатанную на довольно грубой синеватой бумаге "Неопытную музу" и, улегшись на диване, который служил ему и постелью, стал читать.

Мерзлякову около тридцати лет, но лицо у него такого покроя, что показывает его значительно старее этого возраста. Гладко выбритое, сухощавое, с тонким, хотя приятным и как будто несколько плаксивым разрезом губ, с высокими навесами над глазами, которые как бы искали уединения в тени бровей и выглядывали оттуда зсегда задумчиво - лицо это выдавало мечтателя и меланхолика, с смелою мыслью и робким, нежным сердцем. Прическа, сообразно вкусу того времени, направляла вьющиеся от природы, мелкие каштановые, как у Ирипга, волосы более к стороне лица, чем затылка, и потому голова казалась нечесаною, как голова Байрона. В то время у всех головы казались нечесаными, если не были напудрены.