Движда

— Я не богослов, — зачем-то начала оправдываться она, — говорю, как чувствую.

— Я понял. Тебе надо отдохнуть. Давай, я посижу вместо тебя, а ты пойдешь отдохнуть в ординаторскую. Если кто позовет, я разбужу, мне не грех и днем выспаться.

— Нельзя. Во-первых, там спит врач, и единственный диван уже занят, во-вторых, через час многим делать инъекции.

— Ставить уколы.

— Что?

— Мне казалось, так говорить проще: ставить уколы.

— Профессиональное...

— И все-таки Бабеля разбудила ты.

— Я только просила об этом. Знаешь, Костя, я вижу: тебе очень хочется чуда. Выйди на улицу — посмотри на небо — чудо там.

— Маш... — Константин на мгновение замялся: — Ты очень красивая. Очень.

— Мне это не помогло. Наоборот.

— Ну, если ты такая верующая, должна понимать, что это, своего рода, дар Божий.

— Испытание даром еще выдержать надо.

— А ты?

— Иди спать, Костя, иди, пожалуйста, ты даже не понимаешь, что делаешь мне больно.

— Извини, прости, — Платонов, как мог поспешно, взгромоздился на костыли и двинулся в палату.

Остановившись на пороге, он оглянулся. Маша уронила голову на руки и уже, похоже, спала, но рядом на страже стоял будильник. А из палаты рвался в коридор громоподобный храп Ивана Петровича, которого минутой раньше Константин почему-то не замечал.

15

Несколько дней Платонов безнадежно нарезал круги по больничным коридорам и парку. Маша почему-то не вышла на следующее дежурство, вокруг Бабеля что-то творилось, но от его вопросов отмахивались, отвечали заготовкой: «делаем все, что нужно». Как обещал, явился с фруктами-продуктами Максим Леонидович. Сходил к главному, принес весть: Степаныч выходит из комы, но процесс этот не одной минуты. Появились рефлексы, может сам глотать воду, а если бы утром не пришел в себя, то И-Вэ-Эл отключили бы, потому как днем привезли мужика после ДэТэПэ. «Интересно, Маша знала об этом в ту ночь?» — задавался вопросом Константин, но самой Маши не было. Один раз удалось постоять-покурить на крыльце с Андреем Викторовичем, которому Платонов рассказал о ночной молитве. Тот отнесся к рассказу спокойно, почти индифферентно: «всему свое время, очнулся и хорошо». Стоило вернуться в палату, как у Платонова начинал выпытывать новости прикованный к металлическому щиту Иван Петрович. Причем делал он это с настойчивостью гестаповца, и если новостей не было — приходилось их придумывать. Машу Платонов встретил уже через неделю в больничном парке. В бежевом плащике, старомодной косынке и каких-то бесформенных сапогах-мокроступах она напомнила ему мать, которая одевалась точно так же в семидесятые годы прошлого века, и, опаздывая на работу, постоянно поправляла на бегу выбивающуюся из-под косынки прядь волос. В русской литературе эти пряди из-под косынки у кого только не выбивались, да так, что стали штампом, а, с другой стороны, какой-то присущей русским женщинам чертой. Не пристало им просто так бегать, надо — по ходу — и пряди заправлять...

— Маша, ты где так долго была? — почти с упреком спросил Константин.

— Болела.

— Я думал, такие, как ты, не болеют.

— Болеют, еще хуже болеют, — улыбнулась она.

— Правда?

— Правда.

— А Бабеля скоро к нам переведут.

— Я знаю.

Нужно было спросить ее еще о чем-то, чтоб продлить возможность постоять рядом, и Платонов кивнул на небольшое одноэтажное здание в углу двора с облупившимися стенами и вечно темными окнами.

— Там что — склад?

— Нет, там морг, — переменилась в лице Маша.

— Он даже издали страшный, — признал Константин.

— Обычная мертвецкая.

— Там кто-нибудь работает?

— Санитар.

— Врагу не пожелаешь.

— Кто-то должен.

— Наверное, платят много.

— Совсем нет. Больше родственники приносят.

— А ну да... Харон.

— Кто?

— Был такой старик в Древней Греции. Перевозил души умерших через реку Стикс в царство мертвых. В Аид. Мертвым клали на глаза медные монетки. Обол, по-моему, они назывались. Это был его заработок. Тех, у кого нет денег, он отталкивал веслом. А перевозил только тех, прах которых обрел покой в земле.

— Не знала.

— Ничего страшного. Мифология. А еще Харон — это первый спутник Плутона.

— Ты много знаешь?

— Много и ни к чему, — улыбнулся Платонов. — Так что у вас там свой Харон.

— Наш не старый. Хотя его и не видит почти никто. Только когда зарплату выдают. Пьет он незаметно, но пьет каждый день.

— Я бы тоже там пил.

— Ты там, где ты есть, пойду я...

— Работать?

— Завтра выхожу.

И все. Можно продолжать бессмысленно жить.

Платонов без особой цели поковылял в угол больничного двора — к зданию морга. Может, еще и потому, что Бабель чудом избежал последнего посещения этого угрюмого и по всему виду больного дома. Даже серый шифер на его крыше был особенно серым и битым, а выцветшая, окрашенная сто лет назад в ядовито-желтый цвет, штукатурка покрылась паутиной трещин. Но самыми жуткими были ничем не закрашенные, но в то же время непроницаемо темные окна. Будто структура стекла поменялась на атомарном уровне. Хотя, может, так и есть. Вот тебе и материя первична! Интересно, что возразил бы на такое умозаключение Бабель? В принципе, можно предположить: дорогой Константин Игоревич, вы видите в этих окнах то, что хотите видеть, а не то, что есть на самом деле. М-да, Виталий Степанович, продолжил в себе спор Платонов, можно только порадоваться, что мы смотрим в эти окна со стороны улицы. Не известно, есть ли возможность смотреть в них с другой стороны.

16

— Степаныч, я точно знаю, она тебя вымолила, — Платонов и Бабель перешли «на ты» в экстремальных условиях.

Малоподвижный еще Виталий Степанович отреагировал только глазами, посмотрел на молодого коллегу скептически убийственно — вплоть до интеллектуального унижения.

— Ну, другого я от тебя и не ожидал, но я точно знаю — это она тебя вымолила, — остался при своем Платонов.

— Костя, я был там, там нет ни хрена, кроме темноты. Полное небытие. Понял?

— А с чего ты взял Степаныч, что тебе должны были что-нибудь ТАМ, — выстрелил это слово Константин, — показать? Или ты думаешь, что, как заслуженный журналист и заслуженный работник рассейской культуры имеешь право на информацию там? Может, тебе, кроме темной материи, ничего и не положено.

— Пошел ты на хрен, Костя, — в этот раз отчетливо, хоть и хрипло сказал Бабель.

Платонов сидел рядом с его кроватью на покосившемся табурете, за его спиной сопел, желая вклиниться в спор коллег, машинист-пенсионер, но пока не знал, куда и что именно надо вставить.

— Вот это по-нашему, — даже обрадовался Константин, — уж если ты ругаться начал, чего от тебя, приторно-вежливого, не дождешься, значит, не совсем уверен в своей правоте. А главное — выздоравливаешь.

— Пошел ты на хрен, Костя, — во второй раз повторил Бабель и даже закашлялся от усилий.

— На какой из двух? — давил на иронию Платонов.

— Какой тебе больше нравится... И, мне кажется, мой юный друг, ты просто влюбился. Магдалину он, понимаешь, нашел. Ты мне тут еще «Код да Винчи» начни вслух читать.

— Да недавинченный этот код, — поиграл словами Платонов. — Время тратить — воздух месить. Ты присмотрись к ней, Степаныч, может, увидишь чего-нибудь, почувствуешь вкус, кроме как опресноков демократии.

— Слышь, Степаныч, — подал-таки голос Иван Петрович, — мы с тобой одного почти возраста, во как... Так я в эту, как ее, Костя?..

— Метафизику.

— Ага, так я в эту метафизику еще десять лет назад не поверил бы. Сам понимаешь: Ленин, партия, комсомол... Но про Машу — все правда, вот те крест! — И в подтверждение сказанного перекрестился, ойкнув от неловкого движения.

— Доказательство на уровне «мамой клянусь», — ухмыльнулся Бабель.

Иван Петрович иронии не понял, но на всякий случай обиделся.

— Нашли тут местночтимую святую, — добавил Виталий Степанович.

Тут уж обиделся Платонов:

— Знаешь, Степаныч, думай, что хочешь, но то, что она стояла ночь на коленях из-за тебя — я свидетель.

— А я не просил!

— И шевелиться ты именно в этот момент начал!

— Совпадение!

— Ну-ну...

— Гну.

— Да брось ты его, Костя! — даже попытался приподняться Иван Петрович. — Чего ты он него хочешь? Чтобы он Машу поблагодарил?

— Я просто объяснить ему хочу!

— Объяснить то, чего сам не ведаешь! — огрызнулся Бабель. — И вот еще что: не вздумай в своем новом репортаже из районной больницы описывать всю эту галиматью! Не за этим ехали.

— Да я вообще ничего не собирался описывать, — как-то вдруг сник Платонов, как будто ему напомнили о чем-то очень неприятном.