Движда

— Закинем, — улыбнулся Платонов.

— Эх, — вздохнул Иван Петрович, — задом чувствую, скучать мне здесь одному.

Глаза его наполнились такой тоской, что Платонов подумал, не заболеть ли чем-нибудь еще, чтобы составить компанию пенсионеру. А главное — быть ближе к Маше.

22

Вместе с водителем Володей Платонов перетащил в больницу газеты и журналы. Причем целую пачку занес Ивану Петровичу, заслужив в качестве благодарности радостное «во как». Потом уже взялись за немного волнующегося Бабеля.

Как только тронулись, Константин попросил Максима Леонидовича заехать по адресу, который ему сообщил Воронцов. Казалось бы, город небольшой, и тянется несколькими улицами вдоль железной дороги, а поплутать, пока нашли улицу Уралсовета, все же пришлось. Застывающая осенняя серость придавала районному центру состояние вечной заброшенности. Платонов вспомнил, что по ночам слышал вокзальную перекличку и перестук проходящих составов. Жизнь, казалось, идет мимо этого города, как и поезда. Но, если перевернуть ситуацию, получалось — здесь почивала вечность, которой были незнакомы бессмысленная суета политиков, экономические кризисы, гламурная пустота и глобальное мышление. И в душе смешались два чувства: стремление уехать из этой тоскливой затхлости и желание остаться, чтобы неспешно плыть в замедленном времени.

Внешний вид и «внутреннее убранство» общаги железнодорожников только усугубили осознание провинциального гниения. Снаружи белокирпичные стены были сплошь расписаны иноязычными и непристойными граффити, внутри — тоже, но там штукатурка и краска были похожи на географическую карту — материки, острова — на темной, местами покрывшейся плесенью стене. Даже перила представляли собой сплошную берестяную грамоту, а жестяные банки на лестничных площадках, наполненные доверху окурками, взывали к проходящему чтить начала цивилизации и выносить мусор. И эти привычные черные патроны с лампочками на 60 ватт...

Платонов долго и безнадежно стучал в Машину дверь. Настолько долго, что соседка, жившая напротив, крикнула, не открывая дверь:

— Не долбись! Нету Магадилины, в церкви — поди!

Выйдя на улицу, Константин облегченно вздохнул.

— Оставь надежду, всяк сюда входящий... — сказал он вслух, оглядываясь на размалеванный зев подъезда.

— Ну, попрощался? — Максиму Леонидовичу не терпелось вернуться в привычный мир.

— Нет. Если можно, давайте еще в храм заедем...

— Это обязательно, Костя?

— Очень нужно. Я прошу.

— Хорошо. Володь, рули.

Пока ехали, Константин вдруг четко вспомнил, что в последний раз он был в церкви, когда отпевали отца. Друзья потом жаловались, что еле выдержали, что их распирало изнутри, что хотелось поскорее выйти наружу, а Костя во время службы думал о другом. Отец, который всю жизнь храмы обходил стороной, хотя и не смеялся над верующими и не позволял делать этого домашним, за месяц перед смертью вдруг пришел во Всесвятскую церковь, и потом уже ходил туда каждый день. Узнав, что неизлечимо болен, он отказался от постоянно увеличивающейся дозы обезболивающего и упрямо каждый день шел в храм. Потом отказался от телевизора, мяса и общения со многими из тех, кто тащил его к разным врачевателям. И так же упрямо во время служб стоял на ногах, хотя батюшка разрешил ему сидеть. Костя вынужден был сопровождать его, чтобы вконец обессилевшего провожать домой. Ему был непонятен странный отцовский задор и это граничащее с безумием упрямство. Сам он тогда верой не напитался, во время служб выходил на улицу «считать ворон» и даже покурить. Что-то «не пробило» тогда: или наступающая смерть отца мешала воспринимать все остальное, даже то, что происходило с отцом, или нужна была Магдалина... В последний день отец радовался, как ребенок, что причастился Святых Тайн. Радовался так искренне и наивно, будто ему подарили что-то самое важное, словно он совершил главный и самый благородный поступок в своей жизни... Потом лег и тихо уснул навсегда. Был день Успения Пресвятой Богородицы. 28 августа.

И Косте было невдомек, почему православные считают этот день праздником, да еще и светлым. Лишь много позже он прочитал, как сам Христос в сонме Ангелов спустился к Той, что выносила Его для этого мира, как апостолы несли одр с телом Богоматери, и какие в связи с этим происходили чудеса... Прочитал тогда, как сказку. И только сейчас с ужасом от удара сердечного знания, с воющим от надрыва, от невместимости величины и величия этого знания сердцем понял: все это было, все это есть, все это рядом, все это истина... Он отвернулся к окну, сдерживая слезы, но воздуха не хватало, он закашлялся и вдруг громко и безудержно зарыдал.

Бабель приподнялся на своем импровизированном лежаке и недоуменно покачал головой: мол, совсем у парня нервы сдали. Но предпочел промолчать. Оглянулся Володя, вздрогнул Максим Леонидович. Взял Платонова за руку.

— Ты чего, Костя? Сейчас-то чего плачешь? — озадачился Максим Леонидович, полагая, что Костя сейчас переживает все, что с ними произошло.

— Сейчас оттого, что раньше надо было, — с трудом выдавил из себя Платонов. — Я понял, что Христос был, Он приходил, и Богородица, и апостолы, и — какой я...

— О, Господи! — изумился Максим Леонидович. — Час от часу... — но предпочел не договаривать.

Бабель раздраженно отвернулся в другую сторону.

«Газель» остановилась у той церкви, что была недалеко от вокзала. Платонов вышел на улицу, уже успокоившись, но с влажными и необычайно просветленными глазами.

— Я недолго, — сказал он встревоженным спутникам.

Бабель все же не выдержал, поднялся на локтях и крикнул вслед:

— Костя, по твоим новым понятиям Фейербах сейчас в аду?

— Кто? Где? — не понял Платонов, затем собрался и язвительно ответил: — Они с Гегелем в одном котле сидят, а топят им Шпейермахером и Марксом.

— Ну все, — рухнул обратно на подушки Виталий Степанович, — кого из нас сильнее по башке стукнули? — И для вящей убедительности потянул бинты со лба на глаза.

— Что ты к нему привязался? — спросил у Бабеля Максим Леонидович.

— Уже ничего, уже совсем ничего, — обиженно ответил Бабель, собрался, было, молчать, но не выдержал и добавил: — Видишь же, Максим Леонидович, у человека религиозный экстаз. Спасать парня надо! Он же теперь такого понапишет!

— Ну и что? — равнодушно спросил ни у кого главред.

— Вот с этого все и начинается! — теперь Виталий Степанович окончательно обиделся. — Мракобесие церковное...

— Бесы, мрак и церковь — не сильно вяжутся, — задумчиво прокомментировал главред.

Платонов между тем вошел в храм, где читали часы. Дюжина верующих и, судя по всему, несколько зевак хаотично стояли и, соответственно, бродили. Машу Платонов увидел перед образом Спасителя в левом приделе и сразу направился к ней. Молча встал рядом, потом нерешительно взял за руку, собираясь с мыслями для вопроса. Даже для череды вопросов. Но Маша вдруг опередила его шепотом-скороговоркой:

— Костя, я ничего не знала про этого Федора, беду вижу, лица не всегда, я не экстрасенс, Костя, мне больно, когда я все это чувствую, мне больно, когда я о страждущих молюсь, больно, понимаешь? Другого пути здесь нет, только через принятие боли ближнего. Нет тут никакого чуда, никакой мистики, ничего такого нет. Благодарю тебя, что ты, несмотря на мои изъяны, увидел во мне женщину, что потянулся ко мне, даже разбудил то, что, мне казалось, уже убито, раздавлено, выжжено... — Маша сделала акцент на последнем слове. — А ты заставил это проснуться. Но... получилось так — сделал еще раз больно. Тебе надо ехать, тебя ждут.