Двое из будущего. 1904-...

Я отмахнулся:

— Честно, чем больше об этом думаю, тем больше прихожу ко мнению, что дума эта будет не более чем простая говорильня. Какой статус у нее будет? Я не знаю. Какие полномочия? Тоже не знаю. Но, как мне кажется, Николай сделает все возможное, чтобы не упустить из своих рук монополию на власть.

Парни замолкли и призадумались. Потом Данил спросил:

— Так что же, вся революция коту под хвост? Все смерти напрасны?

— Не совсем.

— А что же тогда будет полезного для народа?

— Цензуру отменят. Совсем. Говори что хочешь, ругай кого хочешь. И партии разрешат. Ляпота….

Парни переглянулись.

— Значит, теперь политические выплывут наружу? Не будут больше прятаться?

Я медленно кивнул.

— А вы, Василь Иваныч, что делать будете? Не пойдете, например, к эсерам?

— Боже упаси идти к эсерам. И к большевикам и меньшевикам тоже.

— К кадетам? К монархистам?

— Нет, парни, все мимо.

— То есть вы планирует без политики? Не хотите изменить страну к лучшему? Но как же так, Василь Иваныч, вы же столько говорили, что жизнь простых людей тяжела и надо ее менять. Неужто вы про это забыли?

— Нет, не забыл. Все так, все верно. Я за то, чтобы по всей стране был облегчен труд рабочего. Я за восьмичасовую смену на всей территории страны. И за профсоюзы я обеими руками. Но без стачек и без погромов.

— А как же тогда…?

— Я буду создавать собственную партию, — огорошил я их и парни вытаращили глаза. И даже Мурзин, который молча нас слушал и предпочитал не встревать за политику, взглянул удивленно.

— Это же сколько вам денег понадобится….

Да, деньги на поддержание партии потребуются немалые. И даже я, условныq миллионер, вместе с Мишкой не смог бы в одиночку ее потянуть. Поэтому нам просто необходимы будут нужны единомышленники в среде богатых людей. А богатые люди у нас в стране это либо промышленники и банкиры, либо графья да бароны с земельными участками и кое-какими мануфактурами. Но все они как один не смогут быть привлечены той идеей, что я задвину. Сокращение рабочих часов для них означало прямые убытки. А на это они пойти не смогут. И тут мне предстоит либо искать по-настоящему идейных в этой среде, либо искать спонсоров за границей, либо вводить партийные взносы. Хотя и все три способа можно было бы совместить.

— А вы уже придумали название своей партии?

— Нет, не придумал. И если честно, я еще не выработал идею и не придумал лозунги.

— А с крестьянами, что делать будете? Как вопрос с землей решать?

М-да, а вот это был на самом деле самый главный и самый сложный вопрос. Крестьянство сейчас в загоне, общины, идея в которых была довольно-таки не плохая, давно уперлись в свой потолок и только мешали. Крестьяне хотят землю в собственность и тот кто ее им даст, получит огромную поддержку. Но вот как это сделать, как дать людям землю, не ущемив при этом права других? Вот был вопрос. И посему выходило, что Столыпин со своей земельной реформой, с переселением крестьян на свободные территории, будет в какой-то мере прав. Напряжение с общин надо снимать, да и с самими общинами надо что-то делать. А вот что делать, пока непонятно. Кстати, по поводу Столыпина. Помнится он, затеяв переселение миллионов вместе со всем их скарбом и скотом, столкнулся с острой нехваткой подходящих под эти цели вагонов. И пришлось тогда государству в срочном порядке закупать тысячи и тысячи вагонов. И вот, вспомнив сейчас об этом, я увидел новую возможность для заработка. И теперь главное каким-то образом донести эту мысль до Козинцева, чтобы он там, в Питере предпринял кое-какие меры.

Глава 13

Вопрос с партией, конечно, находился пока лишь в стадии осмысления. Вроде бы надо ее создавать и просто необходимо уже сейчас искать пробивных людей, но под какую идею их искать, чем их привлекать? У меня ответов на эти вопросы пока не имелись и, даже более того, я пока не мог точно сказать чего хочу от власти, какой я хочу видеть страну. Какой политический уклад и что вообще в будущем нам делать с Николаем? Ведь не зря же его в семнадцатом году скинули с престола, были на это причины и весьма немалые. Но что я теперь знал точно, так это то, что я не желал видеть во власти большевиков. Ни при каких обстоятельствах. Пускай сидят себе в думах, пускай треплются и мирным способом добиваются улучшений, но власть, реальную власть я им давать не хочу. Они же, дорвавшись до нее, спровоцируют гражданскую войну, а мне этого не надо. Уж лучше пускай царь остается на престоле, с разумным кабинетом министром и с думой-говорильней. Но с такой думой, у которой будут хоть какие-то полномочия, а у царя будут ограничения на его монополию, а в стране конституция, дающая всем гражданам Империи равные права. Да, даже сейчас после стольких лет пребывания в этой эпохи я желал видеть равенство — долой дворянство с их привилегиями. Пускай бароны, графья и иже с ними остаются, но пускай по правам они будут стоять на одной ступеньке с теми же самыми крестьянами и рабочими. Никаких благородий и превосходительств, только гражданин и товарищ, господин или мистер…! А царя надо смещать в любом случае, он станет для всех лишь раздражителем. А вместо него посадить другого, например, его сына Алексея при регентстве неглупой бабки Марии Федоровны. Вот она-то женщина разумная и волевая, не то, что сынок ее Николай. Она, если понадобится, сможет пойти на решительные действия.

Так я размышлял, в скуке сидя в осаде и ожидая нашего освобождения. И чем больше я об этом думал, тем больше приходил ко мнению, что сам этими постулатами закладываю основу для новой революции. Свергнуть царя, ограничить его в полномочиях, ввести конституцию и уравнять всех в правах? Уравнять великосветского князя и крестьянина-лапотника? Да это такая бомба, что взорвись она, то страна пролетит через такую мясорубку, что я не сильно стану отличаться от тех же самых большевиков. И придя к такому мнению, я понял, что партия не должна делаться с наскока. Все ее устремления и принципы, все ее догматы должны быть тщательно обдуманы и взвешены, с той лишь целью, чтобы получить желаемое как можно меньшей кровью. А то, что кровь все-таки придется пролить, что к власти в какой-то мере придется применять силу, я уже понял. Понял и принял к сведению.

В конце января в город неведомым образом попало несколько экземпляров британских и американских газет, из которых народ узнал, что царь в Петербурге жестоко подавил народное шествие. Расстрелял митингующих, разогнал шашками и нагайками и провел массовые аресты. Кровавое Воскресенье все-таки случилось!

Общий стиль статей подводил читателя к мысли, что царь наш, Император напрасно применил силу, и ему следовало бы прислушаться к пришедшим к нему людям, дать им волю высказаться. Газета осуждала поступок Николая, в красках расписывая количество жертв и печатая скорбные, кровавые фотографии. Британцы и американцы поддержали простой народ.

Новость эта потрясла Артур. Во всех переулках, на каждом укреплении, в каждой кафешантанке только и разговоров было, что об этом происшествии. Столичная трагедия, не смотря на расстояние нас отделяющее, напрямую влияло на нашу судьбу. Люди правильно сделали вывод, решив, что Николай хватил лишку. В самых низах пошел ропот, гул недовольства, и начальство, заметив брожение, усилило тиски. Офицеры, получив приказ, залютовали, стали на корню пресекать любые разговоры. Наказывали, запрещали, ссылали на губу. Все это, конечно, помогло удержать дисциплину в войсках, но не смогло добавить любви. Солдаты, прошедшие через такие испытания, уже мало чего боялись и иногда в открытую говорили своим непосредственным командирам то, что думают про эту ситуацию в столице. И низшие офицеры, находясь меж двух огней — сверху собственное начальство, требующее дисциплины и устранение инакомыслия, а снизу собственные подчиненные, с которыми они прошли горнило войны и с большим трудом заслужили у них уважение, изворачивались всеми возможными способами, пытаясь еще больше не разозлить солдат. Увещевали их, разговорами убеждали, что хоть царь и не прав, но для нас сейчас важнее выстоять в войне и не сдать крепость. Потому что если сдадим, то это лишь еще больше подогреет возмущение народа и царь будет вынужден еще больше применить силу. Долго шли эти разговоры, долго начальство затягивало гайки, но в конце концов ситуация более или менее устоялась и успокоилась. Солдаты поворчав, закусив удила, взялись за прежнее дело, и Артур вновь нашел в себе силы удержаться. И еще раз я вздохнул с облегчением, а то был такой критический момент, когда напряжение нарастало и казалось оно вот-вот должно было выплеснуться. Но то ли божие провидение спасло, то ли долготерпение солдат, но оборона крепости, на краткий миг ослабнув, снова укрепилась. И лишь некие личности, видимо особо подверженные идеей революции, до сих пор продолжали возмущаться, но после гауптвахты делали это втихаря и особо не афишируя.

В конце января в городе испортилась погода. Задули сильные ветра, нагоняя низкие облака, температура резко упала и снег крупными хлопьями стал заваливать крыши домов и покрывать сопки белоснежными шапками. Японский обстрел видимо по этой причине вдруг закончился и над крепостью впервые более чем на неделю установилась звоноподобная, с ума сводящая тишина. Ни единого взрыва не прозвучало в окрестностях, ни единого выстрела не было сделано с японской стороны. Что-то там у противника происходило, но что именно никто понять не мог. Авиаразведка сидела прикованной к земле и ничем помочь не могла.

Через неделю погода наладилась, тучи ушли и выглянуло солнце, под лучами которого начал быстро стаивать зачерненный угольной копотью снег и моточайка при первой же возможности взмыла в небо. И едва приземлившись, она принесла новости — часть артиллерии малого калибра оказалась снята со своих позиций и отправлена в неизвестном направлении. Вместе с пушками исчезли и люди их обслуживающие, а так же значительная часть простой пехоты. Те места, где ранее стояли палатки оказались нынче пусты. По оценкам разведки выходило, что более десяти тысяч японской пехоты вдруг по каким-то причинам поднялись со своего места и отбыли в неизвестном направлении. И эта новость хоть и принесла радость в крепость, но и погрузила светлые головы генералов в искреннее недоумение. Стессель со штабом быстро поняли, что генерал Ноги окончательно смирился с тем, что не смог взять крепость и теперь приступил к вынужденной тихой осаде, в той надежде, что у защитников скоро должно закончиться продовольствие. А вот куда ушла часть инфантерии, которая по идее должна была штурмовать укрепления, Стесселю приходилось угадывать. Я же догадывался куда….

О том, что бой под Мукденом начался в первой половине февраля, в крепости узнали с большим запозданием. На этот раз наш миноносец впервые за два месяца прорвался в Чифу и принес оттуда свежие новости — Куропаткин под китайским городом крепко держит оборону, отражая сильный натиск японских сил. Бои там идут уже две недели и не затихают ни на один день. Японцы прут, пытаются обойти с флангов, но Куропаткин держится и вполне себе неплохо отбивается. По великой тайне консул в Чифу поделился тем, что у наших под Мукденом действительно появилась авиаразведка из двух моточаек, которые и выясняли расположение и движение сил противника. И именно это обстоятельство помогало нашим выстоять. И хоть Куропаткин придерживался старой тактики высиживания за забором и колючей проволокой, но и у него хватало сооброжаловки и кое-какой решительности, чтобы реагировать на изменения в расстановке сил. И это откровенно меня радовало. Теперь у нас были все шансы выстоять под Мукденом и не сбежать с поля боя с позором. А если учесть, что те войска, которые Ноги, в случае взятия Артура, мог бы отправить на это генеральное сражение, остались большей своей частью на позициях, то наши шансы на успех оказывались очень и очень велики. Ведь по подсчетам Стесселя мы до сих пор удерживали под своими стенами около тридцати-сорока тысяч человек. А ведь эти люди в мою историю, как подсказывает простая логика, вполне могли принимать участие в разгроме Куропаткина. Так что, Алексей Николаевич, чувствую, станете вы скоро героем Русско-Японской войны, выйдете из нее с медалями да с орденами. Как, впрочем, и Стессель. Тоже вот-вот станет настоящим героем и отхватит славы на свою голову повыше макушки. И все это получается только благодаря моим и Мишкиным усилиям. Не было бы нас — все покатилось бы по старым рельсам.