Двор. Книга 2

Оля Чеперуха поднялась со своими внуками Гришей и Мишей на третий этаж к Тосе, чтобы послушать музыку, от которой щемит сердце, как будто тебе только двадцать лет. Зина и Лизочка не отходили от мальчиков, говорили им «агу, агу!», удивлялись, какие они маленькие, можно подумать, не настоящие, и просили подержать.

— Дети, — обратилась Клава Ивановна, — дорогие мои дети и внуки, бабушка Малая хочет, чтобы вы всегда были счастливые, она желает вам больше, чем самой себе. Лизочка, Зина, подойдите к бабушке, сядьте на колени и обнимите.

Лесик отказался, так и не смогли уговорить, а девочки сделали, как просят, Клава Ивановна закрыла глаза, возле переносицы, с обеих сторон, выступили слезы.

— Лизочка, — сказала бабушка Оля, — правда, у нас в Одессе гораздо интереснее, и ты уже никогда не захочешь обратно в Граденицы?

Все ждали ответа. Лизочка подошла к тете Тосе и спросила, почему папа с мамой так долго не приезжают за ней. Ефим переводил взгляд с одного на другого, на лице застыла улыбка, Клава Ивановна громко вздохнула и велела Ефиму проснуться, а не спать на ходу с открытыми глазами, до ночи еще далеко.

Поставили пластинку с песней из картины «Светлый путь», женщины и мужчины пели так дружно, с таким чувством, что хотелось выйти на улицу, стать в строй и шагать, шагать, шагать, Клава Ивановна не выдержала первая, затопала на одном месте ногами и подхватила припев:

Нам нет преград ни в море, ни на суше,Нам не страшны ни льды, ни облака!Пламя души своей, знамя страны своейМы пронесем через миры и века!

Пластинка была с трещиной, когда иголка ударялась, получался щелчок, но это никому не мешало, и ставили еще три раза, чтобы дети могли выучить слова и запомнить.

Лесику и Лизочке, когда бабушка Малая начинала петь, делалось так смешно, что не могли выговорить ни слова, Зиночка сердилась на них и громко объясняла, как это некрасиво — смеяться над старенькими. Потом все вместе дали Клаве Ивановне обещание выучить песню, только не сейчас, а в другой раз, потому что сейчас им хочется во двор.

— Дети, — бабушка Малая закрыла лицо от ужаса, — как вам не стыдно!

Когда она пришла в себя, детей в комнате уже не было, Тося Хомицкая смеялась и оправдывалась, что сама не успела заметить.

Оля Чеперуха качала головой:

— Вы смеетесь, Тося, а прежние дети, ваш Колька и наш Зюнчик, были другие: если Клава Ивановна сказала, это был закон.

Мадам Малая тоже качала головой, в глазах была сильная усталость, просила еще раз поставить пластинку «Нам нет преград ни в море, ни на суше», она хочет вспомнить все слова, а когда кончилась, махнула рукой и горько улыбнулась: годы берут свое, и никто не повернет обратно.

Со следующего понедельника Ефим приступил к работе маляром на судоремонтном заводе. Когда в отделе кадров посмотрели паспорт и увидели, что прописка временная, сказали: ничего, придет срок — продлим. Все документы приняли без волокиты и разговоров, вторично пришлось переписывать только автобиографию: просили как можно подробнее, хотя бы на страничку-полторы, расшифровать последние пять лет жизни. Ефим сам хорошо понимал, что так надо, поскольку завод прямо на территории порта, полно иностранцев, люди разные — где лицо, где маска, сразу не разберешь.

Вечером Клава Ивановна два раза заходила к Дегтярю и не заставала, пришлось подняться в третий раз, было уже около одиннадцати. Иона Овсеич сильно устал, конец квартала, а отдел снабжения прошляпил, не сумел своевременно обеспечить сырьем, с утра заседало партбюро, начальнику отдела дали строгача, но раскройный цех фактически весь день был на простое, завтра надо посылать толкачей в Киров и Осташкове.

— Дегтярь, — сказала Клава Ивановна, — зато я принесла тебе сегодня приятное известие. Угадай.

Иона Овсеич не захотел гадать: если угадаешь, будет еще приятнее, а если не угадаешь — может пропасть все удовольствие. Слишком большой риск.

— Ладно, — уступила Клава Ивановна, — я сама скажу: Ефим Граник поступил маляром на судоремонтый завод, и никто не нажимал. Кто же был прав — ты или я?

Иона Овсеич ответил, что в данном случае не важно, кто был прав, важно другое: какие сведения о себе сообщил Ефим Граник в отделе кадров.

— Что значит — какие? — удивилась Клава Ивановна. — Ефим не такой, чтобы выдумать себе новую автобиографию.

Иона Овсеич лукаво прищурил глаз:

— Малая, а ты уверена, что хорошо знаешь его старую автобиографию за последние пять лет, начиная с сорок второго года? Еврей, если ему грозил плен у гитлеровцев, мог иметь только один выход — застрелиться. А если он не застрелился и вышел живой из фашистского концлагеря, так одно из двух: либо сверхъестественное везение, а в сверхъестественное никто из нас не верит, либо милость врага за какие-то особые заслуги.

Особые заслуги, пожала плечами Клава Ивановна, откуда к Ефиму такая хитрость; он еще до войны был со странностями, весь двор любил посмеяться.

— Да, — подтвердил Иона Овсеич, — но с другой стороны, три года подряд простачок выдает себя за татарина, и коварный, лютый враг остается в дурачках. Где же здесь логика? Помогите мне, мадам Малая.

Клава Ивановна ответила, что помочь не может, но чувствует правду сердцем, кроме того, есть еще одно доказательство: Ефима освободили из лагеря, выдали паспорт и разрешили вернуться в Одессу.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — мы еще слишком доверчивы и гуманны. Слишком.

Из первой получки Ефим больше половины отдал на Лизочку. Тося говорила, что столько не надо, дитя кушает, как птичка, но Ефим привел свои объяснения: ему надо не один год работать, чтобы хоть немножко рассчитаться за ребенка.

— Фима, — не на шутку обиделась Тося, — если я еще раз услышу, мы будем смертельные враги.

Вечером, накануне Покрова, Тося одела Лизочку в нарядное платье, сверху легкое пальто с капюшоном, взяла за руку и вместе пошли в Успенскую церковь. У главного входа, с улицы Советской Армии, собрались тысячи людей, пробиться внутрь не было никакой возможности, пришлось обходить через улицу Кирова в Успенский переулок. Тося остановила Лизочку, вынула из-под платьица медный крестик с цепочкой, поднялась по ступенькам к боковой двери и прижалась у стены: здесь меньше толкали и чувствовался свежий воздух с улицы. На большой люстре горели свечи, язычки наклонялись в разные стороны, каждый сам по себе, Лизочка внимательно следила и старалась угадать заранее, куда — один, куда — другой. Иногда получалось правильно, иногда неправильно. Лизочка спросила у тети Тоси, почему язычки все время двигаются, а не горят ровно вверх, как в лампе, тетя Тося сказала, дуют сквозняки. Нет, покачала головой Лизочка, когда сквозняк, — свеча гаснет, а здесь горит. В Беляевке, в церкви, тоже горели, а дома, если откроешь дверь и окно, сразу гаснет. Лизочка немножко подумала и сама объяснила: в церкви пролетают ангелы, машут крылышками, и язычки тянутся за ними.

Старушка, которая стояла рядом и слышала объяснение, назвала Лизочку умницей и погладила по голове, а тетя Тося опять повторила, что с разных сторон дуют сквозняки, и ангелы тут ни при чем.

На другой день Лизочка рассказала бабушке Малой, как ходили вчера в церковь, там летали под потолком ангелы, одного она успела заметить.

— Не болтай глупости, — рассердилась бабушка Малая, — ангелов на свете не бывает.

С Тосей у Клавы Ивановны получился большой и неприятный разговор: во-первых, кто разрешил водить ребенка в церковь, когда рядом живой отец и ничего не знает, во-вторых, если ставить вопрос формально, почему надели крестик и повели девочку в церковь, а не в синагогу, хотя не надо ни туда, ни сюда.