Дворцовый переполох

ГЛАВА 7 Раннох-хаус Суббота, 23 aпреля 1932 года

На улице нас ждал теплый апрельский вечер. Парк пронизывали лучи заходящего солнца.

— Ну вот, — сказал Дарси, подставляя мне руку и помогая сойти со ступеней отеля. — Было не так уж скверно, правда? Вы отлично справились и уже не страдаете от голода и жажды. На щеках здоровый румянец, розы, да и только.

— Да, пожалуй, сошло неплохо, — согласилась я. — Но вряд ли я решусь предпринять подобное еще раз. Слишком много волнений и много знакомых.

— Вы про этого простофилю Обуа? — язвительно спросил Дарси.

— Вы знаете Тристана?

— Не скажу, что вожу с ним знакомство сейчас. Мы вместе учились в школе. Я старше его на год-два. Он ябеда, и разок меня из-за него выпороли.

— За что?

— Вероятно, я что-то хотел у него отобрать, — ответил Дарси. — Он был маленький подлюка.

— Сейчас он очень мил, — возразила я.

— Просил вас о новой встрече?

— Предложил показать мне Лондон.

— Ах, вот оно что.

Затрепетав от восторга, я сообразила: может, Дарси ревнует. И заулыбалась.

— Но вы-то откуда его знаете? — продолжал Дарси. — Не могли же вы танцевать с ним на одном из этих жутких балов для дебютанток?

— Мы когда-то были почти что родней. Моя мать была замужем за его опекуном. Мы… мы играли вместе. — Я никак не смогла рассказать Дарси про купание в фонтане нагишом. Язык не повернулся.

— О, кажется, вы состоите в родстве с множеством обитателей нескольких континентов, — сказал Дарси, подняв бровь.

— Не уверена, но, по-моему, мама выходила замуж только поначалу, — произнесла я. — Тогда она еще придерживалась кое-каких правил и верила, что нужно выходить замуж. А теперь она просто…

— Живет во грехе? — Дарси снова сверкнул улыбкой, от которой у меня внутри что-то сжималось.

— Именно.

— Я бы нипочем не смог, — сказал он. — Я католик и был бы обречен гореть в аду, если бы женился и разводился. Церковь считает узы брака священными, а развод — смертным грехом.

— А жить с кем-нибудь во грехе?

Он ухмыльнулся.

— По-моему, это лучше, чем непрерывные разводы, и церковь предпочтет меньшее из зол.

Мы стояли, пропуская автомобили на Парк-лейн. Я покосилась на Дарси. Без гроша за душой, ирландец, да еще и католик. Совершенно неподходящая кандидатура. Будь я по-прежнему под надзором, меня бы давно уже затолкали в первое попавшееся такси и поскорее увезли прочь.

— Я провожу вас, — сказал Дарси и взял меня под руку, поскольку, ступив на мостовую, я пошатнулась.

— Благодарю, я прекрасно сумею найти свой дом сама при дневном свете, — ответила я, хотя пришлось признать, что ноги после выпитого шампанского меня не слушаются, да и голова кружится от того, что Дарси идет рядом.

— Охотно верю, но разве в такой вечер не веселее гулять вдвоем? Будь я при деньгах, взял бы коляску, и мы бы неспешно катили по улицам под цоканье копыт и любовались листвой. Но даже и так мы прекрасно прогуляемся по парку.

— Что ж, будь по-вашему, — неуклюже сказала я. Двадцать один год безупречно строгого воспитания вопил у меня в мозгу, что мне не следует ни минуты дольше проводить в обществе мужчины, о репутации которого меня предупредили самым недвусмысленным образом, да еще нищего католика. Но разве прежде у меня был случай прогуляться по парку с таким потрясающим красавцем?

Нет ничего прелестнее лондонского парка весной. Среди деревьев золотятся нарциссы, на разлапистых каштанах распускаются молодые листики, элегантные всадники едут по дорожкам из конюшен в Роттен-роу, а влюбленные пары прогуливаются рука об руку или тесно сидят рядом на скамейках. Я снова покосилась на Дарси. Он шагал вперед, спокойный, довольный всем происходящим. Я знала — мне сейчас полагается вести непринужденную беседу. В пансионе нас натаскивали: по очереди вызывали обедать с классными дамами, и там нам вбили в голову раз и навсегда, что позволить воцариться молчанию в компании — это смертный грех.

— Вы живете в Лондоне? — спросила я.

— Сейчас да. Ночую в доме у друга, в Челси, пока он ходит на яхте по Средиземному морю.

— Звучит потрясающе. А вы сами были на Средиземном море?

— О да, и не раз. Но в апреле нет, не был — в это время море слишком неспокойное. Моряк из меня скверный.

Я попыталась получше облечь в слова вопрос, который давно хотела ему задать:

— Но чем же вы занимаетесь? У вас есть профессия? То есть я хотела спросить, раз вы вынуждены ходить незваным гостем по приемам, чтобы поесть досыта, а отец не дает вам ни пенни, чем вы живете?

Дарси глянул на меня со снисходительной усмешкой.

— Собственным умом, дитя мое. И живется мне вовсе не плохо. Меня приглашают для ровного счета на званые ужины. Я очень хорошо воспитан. Никогда не проливаю суп на смокинг. Приглашают и на охотничьи балы, танцевать с хозяйскими дочками. Конечно, все они, в отличие от вас, понятия не имеют, что я нищий. Я сын лорда Килкенни и в их глазах — желанная добыча.

— Вы ведь когда-нибудь сами станете лордом Килкенни?

Дарси рассмеялся.

— Мой старик, похоже, намерен жить вечно. Мы с ним не ладим.

— А ваша мама — она жива?

— Умерла во время эпидемии испанского гриппа, — сказал Дарси. — Братья тоже. Я был за границей в школе, потому и жив. В школе у нас были такие суровые условия и такая скверная кормежка, что даже микробы гриппа побоялись к нам соваться. — Он улыбнулся, потом его улыбка померкла. — Мне кажется, отец винит меня в том, что я не умер.

— Когда-нибудь вам придется решить, чем заниматься. Нельзя же всю жизнь ходить по чужим праздникам незваным гостем.

— Надеюсь жениться на богатой наследнице. Возможно, на американке, и жить долго и счастливо где-нибудь в Кентукки.

— Вам это по нраву?

— В Кентукки хорошие лошади, — сказал Дарси. — Я люблю лошадей, а вы?

— Обожаю. И даже охоту обожаю.

Он кивнул.

— Это у нас в крови. Ничего не поделаешь. Единственное, чего мне жаль из нашего фамильного состояния — это скаковые конюшни. У нас одно время были лучшие чистокровные верховые на всю Европу. — Дарси остановился, будто его вдруг осенило. — Нам с вами непременно надо вместе пойти на скачки в Аскоте. Я знаю, как угадывать победителей. Если пойдете со мной, выиграете кругленькую сумму.