Двойник. Пошлость

– Сиги есть? – нагло спросил вожак.

Вол мямлил.

– Хуй изо рта вынь, когда говоришь! Курить есть? – повторил вожак.

Дрожащей рукой Вол протянул пачку.

– Парочку возьму? – вожак отчего-то решил проявить пацанскую галантность.

Вол с облегчением закивал. Получив, что хотел вожак кинул пачку обратно, но Вол сумел ухватить скользкую упаковку.

– Ты че, от меня съебаться хотел? – между делом поинтересовался вожак, закурив.

– Да, я просто как-то не подумал, – растерянно ответил Вол.

– Раз не хотел, выходит, ты имеешь мне что-то предъявить? – нарочито издеваясь, ухмыльнулся вожак.

– Я? – удивленно спросил Вол, понимая к чему идет разговор, и инстинктивно попятился.

– Ты куда? Я с тобой общаюсь! Попутал что-ли бухой?

– Нет, нет, – замотал головой Вол и попятился быстрее.

– А ну, стой, бля! – прикрикнул вожак и, подавишь вперед, притопнул тяжелым ботинком по влажному асфальту.

Тогда Вол побежал изо всех сил, что оставалась в хмельных ногах, покуда печень не сдавило от боли. И пускай рукав до локтя был залит пивом, бутыли Вол не бросил.

***

Суки! Твари мразотные! Песьи… псы! – бормотал он на ходу. – Вы – дебилы, понимаете, последние дебилы! – развернулся Вол, отвечая незримому обидчику, после укоризной мысли. – Постой, постой… Проблемы с уважением, вот что не дает покою. Из той, сука, чтоб их уважал я, – последнюю букву он протяжно провыл, – надо заслужить! Хули, когда в девяносто шестом фуру зажигалок привез, никто не спрашивал, стоит ли уважать Валентина Волшебного! Ноги, суки, целовали! Все сразу: дай, дай… И ведь давал, не отказывал! Долбаеб… Ууу… – словно от боли застонал Вол и выпил остатки выдохшегося пива и, едва удержав его в желудке, отбросил мятую тару в кусты.

Путь домой был невыносим. Обессилевшая голова повисла словно надломленная. Вол глядел, как ноги попеременно вылетают и шлепают по асфальту. О том, чтобы вызвать машину не было речи. «Чтоб я платил этому жулью? Обшманает и выбросит в переулке», – заключил он, и пнул воздух вслед проезжавшему мимо такси. В отчаянии Вол пустил трусцой через дворы, но миновав лишь одну пятиэтажку, рухнул, задыхаясь. На земле он ощутил благостный отдых, к которому брел все это время. Вол с улыбкой закрыл глаза. В нескольких метрах раздался скрип тормозов. «Заметут!» – с болью подумал Вол и с большим усилием поднялся. В темноте дворов изредка попадались одинокие лампочки подъездов. Лишенный терпения идти по дорожкам, он пер напрямик через гаражные лабиринты и лез сквозь заросли кустов. Пробирался, падал, поднимался, осматривал не угодил ли в собачье дерьмо (или в человечье, разница не велика), из последних сил решался на спринт, но тотчас падал, налетев на переломанную оградку, кусок бетонного блока, врытую в землю покрышку. После он садился на бордюр отдохнуть, курил, глядел на ржавые карусельки и качели, вспоминал детство, мамку в косынке, треугольные пакеты с молоком, блатные песни под гитару с пивком, плакал, оттого начинал чихать. Он разглядывал машины, которыми были сплошь заставлены дороги у подъездов, бомжей, без стыда нырявших в мусорный бак, а рядом из такси вываливались полуголые девки, падая на каблуках, и скребли магнитным ключом замок домофона. Вол тяжело дышал, сил на мат не осталось, и, обоссавши торец панельки/гараж/тополь со спиленной кроной, отправлялся в дорогу. Чувствуя жажду, он закупался в круглосуточных подвальчиках, что в изобилии попадались на пути. И пускай Вола выворачивало, но он настойчиво вливал в себя пойло. В том не было желания. Заглатывая из горла, Вол утверждал безразличие к настоящему, проклиная грядущее, чтобы добить, наконец, прошлое, суть которого он сам. Где-то в пути он потерял понимание времени, а после, зачем и куда идет. Его лишь забавляло, как глупо по асфальту шлепают ботинки.

***

От грохота Клавдия нехотя поднялась с кровати, и тяжело вздохнув, пошла в коридор, нащупывая впотьмах кнопку выключателя. Внезапный свет ослепил тещу, которая высунула растрепанную седую голову из своей комнаты. Она молча смотрела на дочь, а дочь смотрела на входную дверь, в которую падали удары. Обе молчали. На миг удары прекратились, но следом гадко завизжал звонок. Теща перекрестилась и ее лицо расслабилось в принятии.

– Давай, чего ждешь… – сказала она оглянувшейся Клавдии. – Соседи полицию вызовут, потом греха не оберешься.

Клавдия подошла к двери и щёлкнула затвором замка.

Услыхавший нужный звук, Вол силой толкнул дверь и ввалился внутрь, зашибив жену, не успевшую посторониться. На половичке он поскользнулся и упал, больно зашибив локти, отчего вскрикнул. Клавдия ступнёй отодвинула ноги мужа и спешно захлопнула дверь. От подобной небрежности Вол стонал и в попытке подняться разметал выставленную рядком обувь и опрокинул столик с телефонной книгой. Он ухватился за повисшую на проводе трубку, но теша вцепилась в нее, и оттянула пальцы зятька. Клавдия подняла Вола за подмышки.

– Что ты сказала? – крикнул Вол, приняв ее кряхтение за брань, вдруг вырвался и залетел в туалет, где его вывернуло в унитаз и вокруг него. Откинувшись, он на крачках заполз в ванную комнату. Теща заглянула в проем туалета и покачала головой, крестясь. В ванной раздался звук воды, после короткий хруст и поток брызг обдал комнату. Махнув изливом смесителя, Вол шлепнулся навзничь, в падении ударяясь обо все, что только было.

Вол лежал недвижимо. Его лицо и грудь поливал фонтан из проломленного смесителя. Женщины переглянулись. Однако, Вол заскулил несвязным матом.

– Вытаскивай, – тяжело выдохнув приказала теща и, переступив через зятька, принялась искать общий кран подачи воды.

Клавдия вытянула мужа за руки в коридор, и упала вместе ним, поскользнувшись на луже.

– Слава богу, Колька не видит этот ужас… – причитала теща в ванной, затягивая ржавый барашек крана.

– Кто-о? – провыл Вол.

Приподнимаясь, он больно надавил локтем на живот Клавдии, от неожиданной боли она вскрикнула и с силой оттолкнула Вола.

– Сволочь… – Клавдия поднялась. – Сын твой, Николай! Уехал, чтобы не видеть этой мерзости, бесконечных попоек, отца, что орет дурниной на крачках у подъезда! Другие отцы занимались сыновьями, учили, вкладывали. А ты? Ты! Паскудник!

Она кричала, нависнув монументальным бюстом над Волом. Сперва он опешил от резкого нападения, но алкоголь лишил его страха.

– Но зато им занималась ты! Со своей мамашей! – огрызался Вол, прижатый к стене. – Охуеннно занимались! Пошла ты, Клавка! Всё в церквы водили, да в бабские кружки, тьфу, – Вол сплюнул, но попал себе на грудь, – изо-хуйзо, ссаная скрипка … А! Вышивка, блять! Как я мог забыть вышивку? Сраный бисер постоянно пятки колет!

– Я – женщина, я не могу жигуль разобрать! – прокричала Клавдия. – И не должна уметь! Я не должна знать, как воспитывать мужчину!

– Тише! Соседи! – шикнула из ванной теща.

– Отстань! – отбрехалась Клавдия.

– И поэтому ты позволила поступить в филамор… фирмо… фигамони… В музыкалку эту столичную! Чтобы он остаток жизни с бомжами по переходам пиликал с протянутой рукой.

– От осинки… – философски сказала теща.

Клавдия взглянула на нее, словно получила плевок в лицо.

– В каждой его неудаче виноват ты! – с ненавистью прошипела мужу Клавдия. – Ты никогда его не любил!

– За что? – развязно крикнул Вол. – Сделала из него пидора!

– Поэтому Коля не хотел приезжать! – сказала Клавдия и ушла на кухню, захлопнув за собой дверь.

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – кричал Вол, ему мерещилось ворчание из-за двери кухни.

Утомившись браниться без ответа, Вол стянул промокшую куртку, швырнул ее в сторону и, освобождаясь по пути от остальной одежды, пополз в кровать.

4.

Вытянув шею, Вол щелкал языком по иссушенному небу. Не вздохнуть, душат. Армяне, теща, бандосы с ментами, олигархия и жиды с пиндосами… Кругом обступили, не выскочишь, а из-за вражьих спин тянуться новые руки и обжимают, обжимают горло костистыми пальцами. Вол хрипит, язык вытянул, а в добавок жарит, словно бархан носом загребаешь. Кабы сдохнуть, да шиш. А в затхлом углу сынок в вельветовых штанишках с лямкой наискосок пиликает на скрипке, с виноватым видом тянет гадкий мотивчик. Вол глаза выпучил, сказать не может – сдавили изверги. И так ему стало тошно от сыновьей ничтожности. Пускай его самого душила всякая сволочь, глядеть, как невинная божья тварь смиренно себя посрамляет, было стократ противнее, и так нестерпимо горько, что Вол прослезился, и чихнувши, проснулся.