Дьявол, буквы, синяки

Однажды ночью он почти насилует ее, и Кэрол понимает, что теперь у нее в жизни не будет занятий любовью, а будет только эта злобная возня с летящими в лицо каплями слюны. Она борется, расшибает об спинку кровати лоб, сбегает и запирается в ванной. Включает воду, чтобы шумела, и начинает думать, как убить Эда. Кэрол уговаривает себя не делать этого прямо сейчас, даже если он уснет. Надо подготовиться. Надо собрать вещи, обманом уговорить его снять побольше наличных, да так, чтобы ничего не заподозрил… А дальше? Все же во сне? Кэрол не знает, куда бить ножом – и ножом ли? Что, если он проснется, начнет отбиваться?

“Тогда я умру” – думает она так же спокойно, как думала о разводе.

От поднимающегося пара щиплет ссадину на лбу. Кэрол чувствует знакомую щекотку на руке.

– Пристал же… – бормочет она и смотрит туда, где пятнадцать царапинок и две буквы стоят в ряду. Но это не свежая царапина. Сочась кровью, на коже появляются новые буквы, одна за другой. Кэрол промокает их салфеткой, чтобы прочитать. Она не может поверить, что этот засранец решил с ней переписываться.

“Где ты?”

Капли крови из разбитого лба падают на буквы. Кэрол плачет впервые за последний месяц. Касается кончиками пальцев правой лопатки, сквозь тонкую ткань ощущая грубый шрам на спине.

– Дурень, – шепчет она. – Катастрофа.

И берет маникюрные ножницы.

***

Кэрол стоит на кухне и смотрит на нож для рыбы, решаясь и одновременно уговаривая себя подождать еще немного. Ее с утра всю колотит, бросает то в жар, то в холод, но Кэрол списывает это на страх. А страх сейчас нельзя замечать.

Грохот! В дверь колотят руками и ногами. Эд, не подозревающий о том, как она рисует в воображении этот нож, протыкающий мягкое горло, идет через гостиную. Он возмущен тем, как обращаются с его прекрасной дверью в его прекрасном доме.

– Какого черта! – орет Эд, открывая дверь. Кэрол бросает нож в раковину и бежит за мужем.

На пороге стоит ее отражение.

Нет, он выше. Он покрыт потом и пылью, а она – кремом и пудрой. На нем черная рубашка и джинсы, на ней – фланелевая пижама и тонкий халат. Он щурится – она смотрит на него большими глазами.

Но у него шрам на лбу, там, где ее не зажившая ссадина. У него синяк под глазом – там же, где синяк у нее. У его рубашки оторваны рукава, и на плече видна татуировка. Эд пялится на знакомого черного дьявола, выпучив губы.

– Какого… черта… – повторяет он.

– Пошел нахер, – говорит Катастрофа, смотрит на Кэрол, а потом на свою ладонь.

– “Бру-др”, – читает он. – И кто так пишет? Я, блин, реально “Бру-драйв” искал, пока табличку “Бруквью” не нашел.

– Место экономила, – говорит Кэрол. Волна жара поднимается от пяток до ушей.

– Какого черта тебе надо! – орет Эд. – Кто это? Кэрол! Кто – это?!

Он еще спрашивает.

– Катастрофа, – говорит она и улыбается. И Эд летит куда-то в сторону, совершенно неважно, куда. Потому что она дома. Она впервые в жизни дома. Здесь, стоя у открытой двери, она чувствует запах, по которому скучала всю жизнь, не зная его. Она слышит голос, от которого тепло разливается до самых кончиков пальцев. Ее обнимает спокойствие, такое же легкое и уютное, как одеяло на пуху.

– Не надо, – говорит она, имея в виду Эда. И этот теплый, грубый, большой и странный – он понимает ее.

Он сильнее. Ему ничего не стоить вышвырнуть Эда во двор, догнать его, как глупую свинью, до гаража и запереть там. Они подумают, что с ним делать, потом. Все потом.

– Привет, Катастрофа.

– Привет, ЧБ, – хмыкает он.

– ЧБ? Это что значит?

– Ну как…

Катастрофа отряхивает ладони.

– Чокнутая Белка. – Он замечает ее взгляд. – Была Тихая Белка, пока не устроила мне разнос, да и потом тоже, но Мерл все говорил, что ТБ – это туалетная бумага, и я ему вмазал, потом он мне, и ты там небось бесилась, поэтому снова стала ЧБ.

– Господи, – говорит она. – Что ты несешь? Кто такой Мерл?

– Ну, – говорит он, – потом расскажу.

Она обнимает его, медленно, как чужого, но чувствуя, что родной. Он не знает, что делать, пытается обниматься в ответ, но выходит у него плохо. Они путаются в руках друг друга, сталкиваются лбами, потом стоят, слушая дыхание друг друга, тела друг друга, не слыша внешнего мира.

– Это всегда так странно? – тихо спрашивает он.

– Не знаю, – отвечает она. – У меня внутри черт знает что.

– Ага, – говорит он. – Ага.