Дьявольские повести

— Но Детуш! Что Детуш? — перебил г-н де Фьердра, который после своего remembrance [357] о леди Гамильтон не сказал больше ни слова и поглядывал на м-ль Перси, как, вероятно, поглядывал на поплавок своей удочки, когда не было клева. Он обладал обоими прекраснейшими видами терпения — терпением удильщика и терпением охотника в засаде, но поэтому был и вдвойне упрям. — Фьердра прав, — по-прежнему насмешливо бросил аббат. — Ты слишком увлекаешься, сестра. Застарелая привычка шуанки! Ты шуанствуешь даже в манере изложения.

357

Воспоминание (англ.). Здесь: отступление в тексте.

— Та-та-та! — отпарировала м-ль де Перси. — Уймитесь, молодежь! Вы спрашиваете о Детуше, но как мне добраться до него, не коснувшись человека, сыгравшего главную роль в этом безумном предприятии, поскольку он-то из него и не вернулся?

— Это не довод, — с серьезным видом возразил аббат. — В такой экспедиции красиво умереть — не главное. Есть кое-что поважнее.

— А именно — добиться успеха, — согласилась старая амазонка, сохранившая под своим карикатурным нарядом мужскую и деятельную душу. — Но он таки добился его, братец, поскольку его добились мы, а он был с нами. Впрочем, хоть мне и не было дела до прекрасного Тристана, как говорили у нас в Туфделисе, хоть меланхолия его тенью легла на всю жизнь Эме, я все равно обязана воздать ему должное. Ведь во время первого заключения Детуша в Авранше именно он, наперекор меланхолии, схватил своей томной рукой факел, ворвался в тюрьму и вышел оттуда не раньше, чем она запылала.

— Как! В Авранше? — изумился барон де Фьердра. — Но вы же вызволили шевалье в Кутансе, мадмуазель.

— Ах да! — спохватилась м-ль де Перси, радуясь, что его неосведомленность сообщает ее истории оттенок неожиданности. — Вы с моим братом находились тогда в Англии и узнали только о похищении, действительно осуществленном в Кутансе. Однако прежде чем оказаться в тамошней тюрьме, Детуш сидел в Авранше и в Кутанс был переведен именно из-за того, что мы пытались сжечь авраншскую тюрьму.

— Вот и отлично! — успокоился барон, — Я этого не знал, но я в восторге, что шевалье Детуш так дорого обошелся Республике.

— Да не мешайте же ей, Фьердра, — остановил друга аббат, который чаще, чем остальные, перебивал рассказчицу, а теперь особенно пылко негодовал на тех, кто страдал его собственным пороком, что всегда свойственно людям как порочным, так и склонным перебивать других.

— Итак, был конец тысяча семьсот девяносто девятого года, — продолжала жизнеописательница шевалье Детуша. — Господин Жак, почти оправившийся, но еще слабый и страдающий от ран, пребывал с нами уже несколько месяцев. Во время его долгого выздоровления в Туфделисе, где он жил, постоянно прячась, как делали все наши, проводившие зато с ружьем в руках лунные ночи под открытом небом, Детуш, заклинатель валов, успел раз двадцать переправиться из Нормандии в Англию и обратно. Правда, видели мы его не после каждого такого переезда. Часто он высаживался в чрезвычайно отдаленных друг от друга местах, чтобы сбить со следа вооруженных и озлобленных ищеек, которые повсюду оцепляли море, прячась за каждой дюной, таясь в расселинах скал, распластавшись в глубине бухт, изрезавших побережье, и держа рядом с собой на земле ружья с примкнутыми штыками, только и ждавшие, когда за них схватятся. Чем чаще ездил Детуш, за которым охотились бриги на море, солдаты и жандармы на земле, чем чаще рисковал этот человек, опьянявшийся опасностью, как женщина — несбыточной мечтой, этот отчаянный игрок, шедший ва-банк в каждой партии и неизменно выигрывавший, тем больше, несмотря на всю его бесстрастную отвагу, ему приходилось проявлять осторожности и ловкости: его неслыханная удачливость в роли курьера усугубляла наблюдательность врага, для которого он стал в полном смысле слова Осой, осой неуловимой и сводящей с ума, незримым, самым дерзким и насмешливым недругом! Он казался уже не человеком из плоти и крови, а, как я не раз сама слышала от местных моряков, привидением, блуждающим огоньком. Между ним и синими — а синие — не забывайте! — это была вся страна, поднявшая против нас, малочисленных партизан, рассеянных по ней и связанных друг с другом лишь нитями, которые было легко перерезать, — между ним и синими встало теперь чувство оскорбленного самолюбия, еще более, вероятно, страшное, нежели ненависть синего к шуану. Война сделалась для них больше чем войной — охотой. Это была знакомая вам, господин де Фьердра, дуэль между зверем и охотником. Уже несколько раз — рассказывали в трактирах и на фермах нашего края, где Детуш и поныне остается легендой, — его чуть не взяли. Шевалье почти что держат за шиворот, с хитрым видом утверждали крестьяне. Ходил даже слух, вполне подтвержденный (это происшествие приравняли к регулярному сражению), что однажды в трактире «Коса» между Авраншем и Гранвилем Детуш в одиночку выдержал бой с целым отрядом республиканцев: он засел и забаррикадировался на чердаке, словно Карл XII в Бендерах [358] всю ночь отстреливался из окон и уложил десятков шесть синих, а утром ушел по крышам. «Неизвестно, как это ему удалось, — толковали женщины, чье суеверное воображение поражал Детуш. — То ли у него крылья за спиной выросли, то ли клевер с четырьмя листиками во рту лежал». [359]

358

После поражения под Полтавой в 1709 г. Карл XII Шведский (1682–1718) бежал со свитой и конвоем в Бендеры, принадлежавшие тогда Турции; когда же после Прутского мира с Россией (1711) Турция потребовала, чтобы Карл отбыл восвояси, тот не подчинился, оказал вооруженное сопротивление, и туркам понадобились значительные военные силы, чтобы взять его под стражу.

359

Здесь: талисман. По народному поверью, редко встречающийся клевер с четырьмя листочками (обычно они у него тройчатые) приносит удачу.

Словом, он был блуждающим огоньком не только на море, но и на твердой земле. Доказательство тому — сухопутные набеги, в которых он принимал участие. Вот только длиться до бесконечности так не могло. Игре на квит неизбежно приходит конец, и рано или поздно риск, которому он подвергал себя в двух стихиях, должен был оказаться чрезмерным. Надежда схватить Детуша, изловить Осу и раздавить ее ногой распаляла и доводила до безумия наших разъяренных врагов, подвергая шевалье такой постоянной и повсеместной опасности, что, по мнению обеих сторон, поимка его или смерть были только вопросом времени; поэтому мы даже не удивились, когда в Туфделис пришла страшная весть: «Детуша взяли!»

Принес ее молодой человек из Валони, чье имя вам, вероятно, не известно: он был не из дворян. Звали его Жюст Лебретон. Одна из выдумок, которой синие особенно бессовестно пользовались против нас, состояла в том, что шуанскую войну вели якобы исключительно дворяне, силой гнавшие крестьян в бой, а это отъявленная ложь. С нами шли многие молодые горожане, достойные носить шпагу, с которой они превосходно управлялись, и Жюст Лебретон был из их числа. Дворянскую грамоту ему заменили шпаги дворян, обращавшихся с ним как с равным и скрещивавших с его клинком свои на многочисленных дуэлях, которые были в Валони давней традицией. Поэтому, когда разразилась гражданская война, он, возведенный в дворянство своей шпагой, примкнул к нам вместе с нею. Орудовала ею рука Геркулеса. Жюст был не слабей Детуша, но не прятал силу под гибкими и стройными формами, как шевалье, что обеспечивало тому в схватке сокрушительное преимущество внезапности. Нет. Лебретон был человек коренастый, почти квадратный и по-кельтски белокурый: ведь даже фамилия его выдавала, откуда он родом. Это был бретонец с примесью нормандца. Его семья перебралась в Нормандию и забыла там скалы родной Бретани ради пастбищ нашего края, который словно когтями вцепляется в каждого соприкоснувшегося с ним: кого он пленил, тому уж не вырваться. Казалось, убить Жюста Лебретона можно, только низринув ему на голову гору, а он погиб после войны на дуэли, то есть так же, как сам Детуш, в чем мы были уверены до сегодняшнего вечера, и погиб, поверите ли, от жалкого удара шпагой в пах и неглубокой раны. Я сама видела, как он полгода харкал кровью и умер от истощения, словно чахоточная девица, хотя грудь у него была размером с барабан. Жюст, без сомнения, точно знал, что Детуша взяли, но еще не выяснил — как. «Не такой шевалье человек, чтобы тут обошлось без измены», — сказал он нам, и мы подумали то же самое.

Как я узнала потом, без измены действительно не обошлось, и это оказалось, в чем вы убедитесь, удобным случаем в полной мере оценить гранитную твердость изящного красавца Детуша, который на минуту вселил в меня боязнь за Эме, когда, заметив необъяснимую краску стыда у нее на лице, я вообразила, будто она может в него влюбиться!

«Такого человека, как Детуш, не сживут со света, пока на ногах хоть один шуан с ружьем и пороховницей», — объявил тогда господин Жак.

«Они не потребуются, — спокойно поправил Жюст. — Мы его вызволим голыми руками».

Детуш был окружен и схвачен отрядом, по слухам, даже целым батальоном синих, в окрестностях Авранша, где его и водворили в тюрьму в ожидании казни, которой, конечно, не пришлось бы долго ждать, потому что Республика всегда была скора на расправу, а уж в данном случае ей подавно надлежало поторапливаться, если она не хотела, чтобы этот человек, идол своего лагеря и гений находчивости, ускользнул от ее палачей. «Сова дважды ухнула в стороне Туфделиса», — добавил Жюст Лебретон, и в тот же вечер с заходом солнца в замок потянулось в обличье разносчиков, нищих, точильщиков и торговцев зонтиками — шуаны ведь воевали по ночам и переодетыми — большое число наших, которые при первых же слухах об аресте Детуша поклялись себе освободить его или погибнуть.

Их явилось даже чересчур много. Спору нет, направляться такой толпой в одно место и скапливаться в Туфделисе было чистым безумием. Но это позволит вам представить себе, какое значение шуаны, осторожные не в меньшей степени, чем храбрые, придавали шевалье Детушу: ради него они на мгновение готовы были поставить под угрозу сам замок Туфделис, столь удобную для них, партизан, штаб-квартиру.

Вы, господин де Фьердра, и вы, братец, даже не подозреваете, во что, ради нашего дела и его защитников, мы превратили Туфделис, и если я умолчу об этом, история моя останется неполной. Мы преобразили этот старый замок, давно лишившийся укреплений, подъемного моста и воротной решетки и переставший быть крепостью, но оставшийся еще дворянским гнездом, в смиренное мирное жилище, с которым Республика могла примириться. Мы засыпали рвы, до половины снесли стены, и если все-таки не срыли башенки, то, по крайней мере, уничтожили на них зубцы, так что они казались теперь не коронами, а четырьмя белыми призраками старинных обезглавленных сооружений. С главного фасада здания, с углов потолка, с высоких каминных досок, даже с флюгеров над крышей — отовсюду мы сбили очаровательный и красноречивый герб дома де Туфделисов, несущий, как вам известно, на щите зеленого цвета три пучка серебряных лилий, и девиз, построенный на игре героических слов: «Они не отступают». [360] Увы, нашим бедным лилиям пришлось-таки отступить. Они отступили везде, включая даже замковый сад, из века в век дававший их целыми корзинами, отчего обширный цветник напоминал издали море в белоснежной кипени валов. Мы повсюду заменили лилии сиренью.

360

Французский глагол liler означает «бежать, удирать, отступать». Однако первое его значение — «прясть», и, поскольку в гербе изображены лилии, девиз перекликается с евангельским стихом: «И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут» (Матф., 6. 28). Таким образом, девиз может означать: «Они не отступают с поля боя» или «Они не думают о житейских благах» (то есть думают лишь о чести и славе).

Сирень! Разве она не то же, что лилии в трауре? Да, нам пришлось совершить все кощунства, пойти на все мелкие и низкие уловки, без которых не изобразить смирение и покорность: мы ведь должны были сохранить для наших друзей Туфделис, их сборный пункт и убежище, кроткое и безобидное, как его название, [361] замок, казавшийся приютом невинности, где на фоне развевающихся женских платьев были почти незаметны мужчины и оружие. Если не считать садовников, в Туфделисе жили только женщины. Они нам и прислуживали.

361

Touffedelys, написанное раздельно: touffe de lys, означает по-французски «пучок лилий».

Ценой всех возможных предосторожностей и кокетливой кротости мы сумели превратить гнездо пугливых голубок в мимолетный приют ночных орлов, слетавшихся туда, подобно Детушу и господину Жаку. Но, как вы понимаете, надежен этот приют оставался лишь при условии, что число шуанов, сходившихся туда обдумывать очередное нападение из засады, не окажется слишком большим.

Арест Детуша стал единственным исключением из правила. Однако вожаки, понимавшие, насколько опасно многолюдное сборище, тут же попридержали своих людей. Когда весь край против вас, воевать малыми отрядами предпочтительней, чем крупными. Первые — решительней, их удары — сосредоточенней и мощнее, действия — более быстры, передвижения — более скрытны. Для похищения Детуша было достаточно немногих, и люди, которых для этого отобрали, не задумываясь вырвали бы его из-под ножа гильотины или из пасти ада. Это были те, кого позднее прозвали Двенадцатью и чьи имена так растворились в этом собирательном прозвище, что теперь их никто не помнит.