Дьявольские повести

Мы увидели господина Жака сразу после того, как он вырвался из Авранша. Мысль об Эме, несомненно, побудила его вернуться в Туфделис быстрее, чем это сделали его сотоварищи, но и они спустя двенадцать часов все уже были там, за исключением Винель-Ониса. Что с ним — господин Жак не знал. Один из синих нанес Винелю яростный удар штыком в живот, но Винель нашел в себе силы пройти больше четверти лье по лесу, поддерживая рукой внутренности, которые грозили вывалиться, и в таком состоянии добрел до лачуги одного мастера деревянной обуви, тоже шуана. Эти подробности стали нам известны лишь позднее — тогда мы их не знали. Мы решили, что Винель был убит в схватке, и это показалось нам столь естественным, что вскоре разговоры о нем прекратились. С Детушем дело обстояло иначе. Что с ним? Чтобы на следующий день «начать сызнова», как выразился господин Жак, следовало разузнать, что с ним. В Туфделис о нем не поступало никаких сведений… Женщина внушает меньше подозрений, чем мужчина. Я предложила нашим отправить меня в Авранш на разведку.

Они согласились, и я отправилась, господин де Фьердра. Я уже говорила: я была не новичком и не однажды в чужом обличье носила депеши вожакам различных приходов. Чтобы понадежней затеряться среди горожан и рассеять всякие подозрения, я оделась как женщина из простонародья. На мне было домашнее платье из дрогета, [369] на ногах — сабо; а волосы свои, с самого начала войны не знавшие пудры, — ведь ею не назовешь черный порошок, с помощью которого причесывают неприятеля, — я прикрыла гранвильским чепцом, напоминающим на голове сложенную вчетверо салфетку. К одной из наших жеребых кобыл приторочили две корзины, положили ей на спину кожаную подушку, прикрытую невыделанной телячьей шкурой, и, восседая на ней боком, сунув правую ногу в одну из корзин, а левой ерзая по шее кобылы, я затрюхала к Авраншу. Для продажи на рынке мне набили корзину брусками отличного масла, завернутого в виноградные листья. Вы тут поминали недавно, брат, мои полосатые бархатные бриджи и высокие кавалерийские ботфорты? — добавила она, позволив себе единственное кокетство, какое могла позволить, — признание в том, что действительно носила такие ботфорты. — Но в тот день ваша сестра, кузина Нортемберлендов, выглядела точь-в-точь как торговка маслом из гранвильского предместья. Да, вот чем стала на час Барб Петронилла де Перси-Перси!

369

Дрогет — полушерстяная или полушелковая хлопчатобумажная или льняная ткань.

— Барб без бороды, но достойная ее носить! [370] — рассмеялся аббат.

— Борода у меня выросла потом, — также со смехом уточнила она, — но слишком поздно, когда была мне уже ни к чему, потому что я снова — и теперь навсегда — напялила на себя эти докучные юбки, которые идут мне не больше, чем гренадеру. Тогда у меня росли только короткие каштановые усики, которые вкупе с моей чертовой рожей и сложенной вчетверо салфеткой на голове придавали мне довольно-таки неприступный вид, полностью оправдав слова одного авраншского бездельника, не в меру важничавшего на ярмарке и обхватившего мою крупную талию. Когда я от души огрела его по пальцам рукояткой ножа для резки масла, он в бешенстве заорал:

370

Непереводимый каламбур: французское имя Barbe (Варвара) созвучно слову barbe (борода). Игра слов осложняется еще и тем, что Святая великомученица Варвара в христианской традиции — воинственная особа: она считается покровительницей артиллерии.

«Да брось ты жеманничать, толстуха! Было бы с чего! Ты ведь давно уж не такая свежая, как твое масло».

«Зато посолоней буду! — отпарировала я, уперев кулак в бедро, как настоящая кумушка с Бреа. [371] — Хочешь отведать, шалунишка? На, убедись».

Этим и ограничились опасности, которым подверглась в Авранше честь вашей сестры, брат мой. Я, как говорится, удачно расторговалась. Продавая свой запас масла, я изрядно пополнила свой запас новостей. Я собрала все слухи, все сплетни, ходившие по городу. Авранш еще не пришел в себя после паники, посеянной там Двенадцатью. Всюду только и разговоров было что о лжезерноторговцах и поджоге тюрьмы. Называлось число убитых в свалке, хотя, возможно, и преувеличенное. На ярмарочном поле до сих пор показывали лужи крови. «Зато, — ликовали трусы, — от Детуша мы избавились! Шуаны не вернутся: приманки больше нет». На следующую ночь после страшного дня, события которого всколыхнули Авранш, арестанта тайно вывезли из города. Его в цепях бросили на телегу, прикрытую досками, и под охраной целого батальона синих он без барабанного боя и фанфар отправился в Кутанс, где его должны были судить и, вне сомнения, приговорили бы к смерти.

371

Французский остров в Ла-Манше к северу от Бретани (входит департамент Кот-дю-Нор).

Я впопыхах вернулась в Туфделис и сообщила друзьям, что Детуш перевезен в другую тюрьму, где окажется дальше от пределов нашей досягаемости и в более суровом заключении, нежели в Авранше: на войне любая неудавшаяся с первого раза попытка осложняет следующую — противник предупрежден, теперь он еще больше начеку. Господин Жак лишь высказал мнение всех своих соратников, заявив, что предприятие придется начинать сызнова.

«Господа, — добавил он, — воспользуемся сегодняшним днем для лечения ран. Завтра мы постараемся расквитаться за них. Через два дня мы должны быть в Кутансе и возобновить проигранную нами партию. Кутанс укреплен лучше, чем Авранш, а мы — малочисленнее, чем раньше. Нас теперь всего одиннадцать».

«Вас по-прежнему двенадцать, господа, — возразила я. — Одиннадцать — неудачное число. Оно принесло бы нам несчастье. Коль скоро господин Винель-Онис не вернулся, предлагаю взамен себя. Я, конечно, никогда не была самой красивой на свете девушкой, но ведь и самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет, черт возьми!»

Вот так, барон, я стала участницей второй экспедиции Двенадцати и воочию видела вещи, подобные которым уже не увижу и о которых мне остается только вспоминать.

6. Перерыв между двумя экспедициями

М-ль де Перси снова умолкла. Прозвенел тонкий серебристый голосок покрытого сусальным золотом Вакха. Время шло к полуночи, а полночь, как говорят, — это час призраков. И в самом деле, не призраками ли были все эти люди из прошлого, собравшиеся в маленькой старомодной гостиной и беседовавшие об ушедшей молодости и благородных делах, свершенных на их глазах? Юрсюла и Сента де Туфделис в особенности смахивали на призраки, бедные кроткие призраки! Иссохшие, бледные, с выцветшими волосами, они по-прежнему держали в исхудалых пальцах прозрачные экраны, зеленый газ которых процеживал сквозь себя потухающий свет камина, отбрасывая на их бескровные лица отблеск, напоминавший луну над кладбищем. Барон де Фьердра и аббат с сестрой, у которых цвет лица был теплее, а глаза ярче, казались более оживленными и страстными, но разве они воодушевлялись не такими же, в сущности, напрасными воспоминаниями, что и обе хозяйки, столь похожие на исчезающие с зарей привидения? Даже Эме, самая молодая среди них, чья красота красноречиво доказывала, что ее обладательница прошла по жизни меньше, нежели остальные, Эме, склоненная над вышивкой, о которой она не думала, одинокая и обреченная глухотой на безмолвие, Эме, чья душа искала другую душу за гранью смерти, — не была ли она самой мертвой среди них, не забрела ли она дальше всех в царство мечты?

— Канун нашего выступления на Кутанс стал в Туфделисе большим днем, — возобновила свой рассказ м-ль де Перси. — Проживи я еще сто лет, мне и тогда останутся памятны мельчайшие подробности этого своеобразного бдения перед боем. Мы, естественно, начали с перевязки раненых, подтрунивавших и смеявшихся над своими ранами, а это — самый изящный способ гордиться ими. Тяжелее остальных, почему он веселей и чаще остальных потешался над этим, был покалечен господин де Кантийи, которому, замечу в скобках, вы, дорогая Сента, так мило подарили свою косынку `a la Мария Антуанетта. Помните? Я ведь не ошибаюсь, верно? Не успел он галантно сказать вам: «Если вы хотите, чтобы рука у меня перестала болеть, пожертвуйте свою косынку мне на перевязь, и здоровая рука заработает у меня еще лучше». И вы, моя голубка, не заставив себя просить, сняли с шеи косынку, еще хранившую тепло ваших плеч, и отдали ее Кантийи. Покончив с перевязкой, мы занялись оружием. Оно было припрятано нами на всякий случай в этом замке, перешедшем к нашим женщинам, за отсутствием наследников по мужской линии, и теперь мы привели его в боевую готовность. Две дюжины прекрасных рук, в том числе и две те прекрасные руки, что сейчас при свете лампы работают над вышивкой, господин де Фьердра, почернели, снаряжая заряды для наших мужчин. Нас, женщин, было тогда в Туфделисе десятка полтора. Хотя Двенадцати не удалось спасти Детуша, мы — как только тревога за их судьбу рассеялась и нам стало известно, что произошло, — обрели веселость, неизменно возвращавшуюся к нам после катастроф и, вероятно, олицетворявшую упорство надежды. «Не удалось вчера — удастся завтра», — твердили мы, и все вы, мадемуазель, бывшие женщинами больше, чем я, опять, как это свойственно юности, смеялись и болтали, предаваясь своим воинственным занятиям.

Видя, что из первой экспедиции жених ее вернулся без единой царапины, даже Эме, всегда по-королевски невозмутимая, расцвела, несмотря на всю свою сдержанность, новым для нее чувством, которое можно было бы назвать счастливой гордостью. Да, единственным Днем, когда Эме позволила нам заглянуть в свое святая святых, словно великолепная, но не раскрывшаяся и на всю жизнь оставшаяся бутоном роза — в чашечку Цветка, был канун нашего выступления на Кутанс и несчастья, которое вскоре должно было на нее обрушиться.

Предчувствие, однако, никак не уведомило ее о том, что вот-вот случится, и когда господин Жак, в тот день еще более печальный, нежели обычно, сказал нам при радостно возбужденных товарищах то, что предчувствовал он, а именно — что ему не вернуться из второй экспедиции…

— Да, — перебила м-ль Юрсюла де Туфделис, — он сказал это мне и Фебе де Тибуто, своим соседкам по столу за ужином, после которого вам предстояло исчезнуть в ночи. Нам как раз подали десерт. Разгоряченные мужчины говорили о предстоящем дне как о празднике. Мы выпили за здравие короля и успешное похищение шевалье Детуша. Только господин Жак оставался мрачен и не притронулся к бокалу. Фебе де Тибуто, лишь недавно попавшая в Туфделис и к тому же чуточку шалунья, ребячливо, потому что она и была ребенком, спросила его:

«А вы почему такой грустный? Выходит, вы не верите, что шевалье Детуша удастся похитить?»

И он ответил ей, глядя на Эме, словно этим объяснялось все:

«Простите, мадемуазель, я твердо верю, что похищение удастся, но убежден, что сам я при этом погибну».

«Зачем же тогда вы едете?»— в свой черед задала вопрос я: после всего, что о нем рассказывали в Мэне, ставить под сомнение его отвагу не было причин, но меня резанул взятый им тон. И я никогда не забуду, с каким выражением лица он мне ответил: