Дьявольские повести

— Делай, как я, — клин клином вышибают. Возьми в любовницы швеечку и не думай больше о своей чертовой девице!

Но я не последовал совету Луи. Для этого я был чересчур задет. Узнай она, что я завел себе любовницу, она, пожалуй, вообразит, что я вознамерился уязвить ее сердце или тщеславие. Но она этого не узнает! Да и откуда ей это узнать? Поселить любовницу у себя, как Луи в своей «Почтовой гостинице», означало бы порвать с добрыми людьми, у которых я квартировал и которые немедленно попросили бы меня поискать себе другое пристанище, а я не собирался отказываться, раз уж мне больше ничего не светило, от возможности вновь коснуться руки или ноги этой чертовки Альберты, которая после всего, на что она решилась, оставалась для меня все той же величаво-неприступной Великой мадмуазель. [38]

38

Прозвище Анны Марии Луизы Орлеанской, герцогини Монпансье (1627–1693), дочери Гастона Орлеанского, брата Людовика XIV; здесь в переносном смысле — принцесса.

— Скажи лучше — недоступной, — потешался надо мной Луи.

Прошел целый месяц, и вопреки своей решимости выказать себя столь же забывчивым и равнодушным, как Альберта, противопоставить мрамор мрамору и холод холоду, я жил теперь в непрерывном напряжении, словно человек в засаде, хоть я и ненавижу сидеть в ней даже на охоте! Да, сударь, дни мои превратились в сплошное сидение в засаде. Я ждал в засаде, спускаясь к обеду в надежде застать Альберту в столовой одну, как в первый раз. В засаде за обедом, когда в упор или искоса ловил ее взгляд, ясный и адски спокойный, не избегавший моего, но не отвечавший ему. В засаде после обеда, потому что теперь, встав из-за стола, я ненадолго задерживался, чтобы взглянуть, как дамы вновь берутся за работу в оконном проеме, и, если она уронит что-нибудь — наперсток, ножницы, кусочек ткани, иметь возможность поднять вещь, подать ей и коснуться ее руки, чье касание не стиралось у меня из памяти. В засаде у себя в комнате, куда я возвращался, чая услышать в коридоре поступь той ноги, что с такой непререкаемой решительностью коснулась моей. В засаде даже на лестнице, где уповал ее встретить и где, к вящему моему конфузу, старая Олива застала меня стоящим на часах. В засаде у окна — того самого, что вы видите, — к которому я прирастал, когда Альберта с матерью собирались выйти, и от которого отходил не раньше, чем она возвращалась, — и все это впустую. Выходя из дому, закутанная в девичью шаль в белую и красную полоску, она ни разу не повернула свою дразнящую грудь, а возвращаясь — неизменно рядом с матерью, — не подняла глаз на окно, за которым я ждал. Такова была злополучная муштровка, на которую она меня обрекла. Разумеется, мне известно, что женщины всех нас вынуждают более или менее раболепствовать, но не в таких же пределах! Старый фат во мне, которому давным-давно пора бы умереть, до сих пор возмущается всем этим! Ах, я больше не думал, какое счастье носить мундир! Каждый день, исполнив служебные обязанности, я спешил домой после учения или смотра, но уже не для того, чтобы пачками проглатывать мемуары или романы, единственное тогда мое чтение. Я больше не навещал Луи де Мена. Я не прикасался к своим рапирам. У меня не было такого лекарства, как табак, который усыпляет жизнедеятельность и которым располагаете вы, молодые люди, пришедшие мне на смену. Тогда в двадцать седьмом полку курили только солдаты в караулке, играя в бриск [39] на барабане. Итак, тело мое было праздным, и тоска грызла мне сердце (не знаю, впрямь ли сердце) на диване, который не дарил меня больше прохладой, столь отрадной на его шести квадратных футах, где я метался, как львенок, чующий поблизости свежее мясо.

39

Род карточной игры.

Так было днем, так было и большую часть ночи. Я ложился поздно. Потерял сон. Мне не давала спать эта Альберта, сперва зажегшая в моих жилах пламя преисподней, а затем отдалившаяся от меня, словно поджигатель, который даже не повернет голову, чтобы глянуть на устроенный им и бушующий сзади пожар. Я опускал, вот как сегодня вечером, — тут виконт провел перчаткой по стеклу дилижансного окошка и отер уже заблестевшую на нем влагу, — тот же пунцовый занавес на том же окне, забранном теми же, что сейчас, ставнями, чтобы соседи, а они в провинции особенно любопытны, не могли заглянуть в глубину помещения. Это была комната той эпохи, комната времен Империи с простым, ненаборным паркетом, без ковров и с мебелью вишневого дерева, отделанного бронзой: головы сфинксов по четырем углам кровати, львиные лапы на ножках и плоские морды львов на всех ящиках комода и секретера с пропущенными через их зеленоватые пасти медными кольцами вместо ручек. У стены, рядом с кроватью, между окном и дверью в просторную туалетную, стоял квадратный обрешеченный медью ночной столик из вишни порозоватей, чем остальная мебель, и с мраморной верхней доской; напротив камина помещался большой обитый синим сафьяном диван, о котором я вам уже столько порассказал. Во всех углах этой высокой вместительной комнаты висели угловые этажерки — подделки под китайский лак, и на одной из них, таинственное и белое на фоне царящей по углам темноты, высилось подражание старинному бюсту Ниобеи, столь удивительное у таких заурядных буржуа. Но разве непостижимая Альберта не еще более удивительна? На стенах, обшитых панелями и покрытых сверху желтоватыми белилами, не красовалось ни картин, ни гравюр. Я развесил там лишь свое оружие, уложив его на длинных державках из золоченой меди. Сняв эту большую комнату-тыкву, — как элегантно выразился лейтенант Луи де Мен, не склонный поэтизировать предметы обихода, — я попросил поставить посреди нее большой круглый стол, который завалил военными картами, книгами и бумагами, — он заменял мне бюро. За ним я писал, когда было что писать.

Так вот, однажды вечером, вернее, ночью я то метался по дивану около этого большого стола, то рисовал при свете лампы — не для того, чтобы отвлечься от единственной, поглощавшей меня уже целый месяц мысли, а напротив, чтобы еще глубже погрузиться в нее, потому что рисовал я голову загадочной Альберты, лицо дьяволицы, которой был одержим, как, по словам святош, человек бывает одержим нечистым. Было поздно. Улица, где каждую ночь проезжали в противоположном направлении два дилижанса — один без четверти два, другой в половине третьего и оба останавливались у «Почтовой гостиницы» для смены лошадей, — улица была безмолвна, как глубь колодца. Я расслышал бы, как пролетает муха, но если таковая и жила у меня в комнате, то сейчас она безусловно спала в каком-нибудь уголке окна или складке плотного занавеса из крученого шелка, который я отцепил от подхватной розетки и который неподвижно и отвесно висел перед окном. Единственный звук в окружавшей меня полной и глубокой тишине производил я сам карандашом и растушевкой. Да, я рисовал Альберту — и один Бог знает, с какой ласковостью руки и пламенным тщанием. Внезапно, без всякого щелчка в замке, который насторожил бы меня, дверь слегка приоткрылась со скрипом, всегда издаваемым несмазанными петлями, да так и осталась приотворенной, словно сама устрашилась изданного ею звука. Я оторвал глаза от рисунка, решив, что плохо запер дверь, коль скоро она сама беспричинно открывается, издавая жалобный скрип, от которого вздрагивает бодрствующий и просыпается спящий. Я встал из-за стола, собираясь закрыть дверь, но из приотворенной она стала полуоткрытой, причем произошло это все так же медленно и с тем же пронзительным скрипом, который разнесся по немому дому, а когда она распахнулась настежь, я увидел Альберту, которая, несмотря на все предосторожности, продиктованные ей, по всей видимости, страхом, так и не добилась, чтобы эта треклятая дверь не скрипела.

О гром Господень! И те, кто верит в видения, еще смеют разглагольствовать о них! Самое сверхъестественное видение не потрясло бы меня больше, не нанесло бы мне более сильный удар в сердце, мгновенно повторенный безумным сердцебиением, чем вид Альберты, входящей сквозь распахнутую дверь и перепуганной скрипом, который та издала, открываясь, и снова издаст, если девушка ее закроет. Не забывайте: мне еще не было восемнадцати! Она, вероятно, заметила мой ужас, вызванный ее испугом, энергичным жестом остановила крик удивления, который мог вырваться у меня и вырвался бы, конечно, без ее жеста, и заперла дверь, но уже не медленно, потому что именно от медленности петли так и скрипели; избежать этого ей не удалось, скрип прозвучал снова, отчетливо, откровенно, пронзительно, но зато стих быстрее, и, припав ухом к замочной скважине, Альберта прислушивалась, не отвечает ли ему иной шум, потревожней и пострашнее. Мне показалось, что она шатается. Я бросился навстречу и принял ее в объятия.

— Не промах, однако, ваша Альберта! — сказал я капитану.

— Быть может, вы полагаете, — продолжал он, словно не слыша моего насмешливого замечания, — что она упала в мои объятия от ужаса, от страсти, потеряв голову, как девушка, спасающаяся от подлинного или ложного преследователя и уже не сознающая, что она делает, отваживаясь на последнее безрассудство и предавая себя демону, который таится в каждой женщине и был бы ее безраздельным повелителем, не будь рядом с ним двух его соперников — трусости и стыда. Нет, все было иначе, и вы ошибаетесь, не поверив мне. В Альберте не было даже вульгарного и нахального малодушия. Обнял ее не я — скорее она меня. Первым ее Движением было спрятать лицо на моей груди, но она тут же подняла голову и посмотрела на меня большими, нет, огромными глазами, словно чтобы убедиться, что тот, кого она обнимает, действительно я. Она была страшно бледна — такой бледной я никогда ее не видел, но ее величавые, словно у принцессы, черты не дрогнули. Они оставались тверды и неподвижны, как у медали. Только слегка выпятившиеся губы выражали потерянность, но не такую, что свидетельствует о наставшем или близящемся счастье. И в этой потерянности в подобную минуту было нечто настолько мрачное, что, дабы ничего не замечать, я напечатлел на ее прекрасных алых и припухлых губах сокрушительно крепкий поцелуй властного и торжествующего желания. Рот Альберты приоткрылся, черные, бездонно черные глаза, длинные ресницы, которые почти касались моих, не закрылись, даже не мигнули, но в глубине их, как и на губах, мелькнула — я это видел! — тень безумия. Подхваченную огненными поцелуями, словно ее приподняли мои губы, прильнувшие к ее губам, вобранную в меня нашим слившимся в одно дыханием, беззаветно прижавшуюся ко мне, я отнес ее на синий сафьяновый диван, служивший мне вот уже месяц решеткой Святого Лаврентия, [40] где я метался, думая о ней, и сафьян сладострастно затрещал под ее нагою спиной, потому что Альберта была наполовину нага. Она ведь встала с постели, и, чтобы попасть ко мне, ей — поверите ли? — пришлось пробраться через спальню родителей. Она сделала это на цыпочках, выставив руки вперед, чтобы не удариться о мебель, которая могла бы загреметь и разбудить стариков.

40

По христианскому преданию, святой мученик Лаврентий погиб на раскаленной палачами решетке.

— Ого! — восхитился я. — Даже в траншее трудно вести себя мужественней. Она была достойна стать любовницей солдата.

— И она стала ею этой же ночью, — подхватил виконт, — стала так же неистово, как я, а в своем неистовстве я могу поручиться. Но все равно от расплаты мы не ушли. В самых пылких наших порывах ни она, ни я были не в силах забыть ужас положения, в которое Альберта поставила нас обоих. В лоне блаженства, которое она пришла искать для себя и подарить мне, она была словно ошеломлена поступком, совершенным ею, однако, с таким твердым желанием и упрямой решимостью. Меня это не удивило. Я сам был ошеломлен. Когда девушка прижимала меня к груди так, что я чуть не задыхался, я испытывал страшную душевную тревогу, хотя не говорил и не показывал этого. Сквозь ее вздохи и поцелуи в грозной тишине, нависшей над этим уснувшим и доверчивым домом, я прислушивался, не произошло ли самое ужасное — не проснулась ли ее мать, не проснулся ли отец. Я даже посматривал через плечо, я впивался глазами в дверь позади нас, откуда она из боязни наделать шуму не вынула ключ: вдруг дверь вновь распахнется и мне предстанут из мрака две бледные и негодующие головы Медузы — лица столь дерзко и низко обманутых нами стариков, эти образы попранного гостеприимства и справедливости. Все, вплоть до сладострастного потрескивания синего сафьяна, сыгравшего мне зорю любви, заставляло меня трепетать от испуга. Рядом с моим сердцем, словно второе его биение, стучало сердце Альберты. Это опьяняло и отрезвляло одновременно, но это было страшно. Позднее я привык. Безнаказанное повторение неслыханной вольности приучило меня хранить спокойствие, совершая ее. Живя под постоянной угрозой быть застигнутым, я перестал считаться с ней. Я больше о ней не думал. Я думал только о том, как насладиться счастьем. С первой же нашей чудовищной ночи, которая перепугала бы любую другую женщину, Альберта решила, что будет приходить ко мне две ночи подряд через каждые две ночи, поскольку я приходить к ней не мог: в ее девичьей спальне была лишь одна дверь — в комнату родителей, и регулярно появлялась у меня, как мы условились, но так и не преодолела скованности первого раза. Она не закалилась в опасности, подстерегавшей нас каждую ночь. Она по-прежнему — даже у меня на груди — оставалась молчалива, редко объяснялась со мной на словах, хотя в остальном, как вы понимаете, была красноречива, и когда позднее, обретя спокойствие, благодаря привычке к опасности и удаче, я попробовал разговаривать с ней, как говорят с любовницей, о том, что произошло между нами, о сдержанности, необъяснимой и нелепой, коль скоро я уже держал Альберту в объятиях, и пришедшей на смену ее первоначальной смелости, словом, когда я обратил к ней все ненасытные «почему?» любви, которые, может быть, являются по сути своей лишь любопытством, она отвечала мне только долгими объятиями. Ее печальный рот был молчалив во всем… кроме поцелуев. Бывают женщины, твердящие: «Я гублю себя из-за вас»; бывают другие, хнычущие: «Ты будешь меня презирать», и все это — различные способы выразить фатальность любви. Альберта была не такая. Она просто молчала. Странное поведение, еще более странная особа! Она казалась мне массивной прочной мраморной крышкой, накаливаемой изнутри. Я надеялся, что настанет минута, когда мрамор лопнет от палящего жара, но он не утрачивал своей негибкой прочности. В те ночи, когда Альберта приходила, у нее не прибавлялось ни самозабвенности, ни разговорчивости и — позволю себе церковное выражение — она оставалась столь же трудноисповедуемой, что и в первый свой приход. Я ничего не мог из нее вытянуть, разве что какое-нибудь односложное словцо, сорванное моей настойчивостью с ее прекрасных губ, сводивших меня с ума, тем более что днем они становились еще холодней, и безразличное словцо не проливало света на это существо, казавшееся мне большим сфинксом, чем все вместе взятые сфинксы, чьи изображения полнили мою ампирную комнату.

— Но все-таки, — перебил я снова, — должно же это было прийти к какому-нибудь концу. Вы — человек сильный, а сфинксы — животные сказочные. В жизни они не встречаются, и вы рано или поздно обнаружили, что же таилось в нутре этой бабенки?

— Конец? Да, он наступил, — сказал виконт де Брассар, внезапно опустив окошко купе, словно его монументальной груди стало нечем дышать и ему нужен был воздух, чтобы завершить рассказ. — Но нутро, как вы выразились, этой непонятной девушки не раскрылось и тогда. Наша любовь, связь, интрига — называйте как хотите — подарила нам, вернее, мне ощущения, которых я больше не испытывал с женщинами, любимыми мной сильнее, чем Альберта, потому что она, возможно, не любила меня, а я — ее. Я никогда толком не понимал, что у меня к ней и что у нее ко мне, а ведь это длилось больше полугода.

За эти полгода я познал одно — такое счастье, о котором даже не имел представления в молодости. Я познал счастье тех, кто таится. Я познал наслаждение тайным сообществом, которое само по себе, даже без надежды на успех, способно сплачивать неисправимых заговорщиков. За родительским столом, равно как всюду, Альберта неизменно оставалась ее высочеством инфантой, так поразившей меня при первом нашем знакомстве. Ее нероновское лицо под иссиня-черной копной волос, тугие завитки которых спускались до самых бровей, не обличало никаких следов греховной ночи, не обнаруживало ни малейшего румянца стыда. А я, хоть и силившийся выглядеть столь же непринужденным, что она, но десять раз — уверен в этом — выдавший бы себя, имей я дело с наблюдательными людьми, горделиво и почти чувственно упивался мыслью, что сам наделен этим великолепным безразличием и что Альберта пошла бы ради меня на все низости страсти, если бы страсть могла толкать на низости. Никто на свете не знал нашей тайны, и это было восхитительно. Да, никто, даже мой приятель Луи де Мен, с которым я стал скрытен с тех пор, как сделался счастлив. Он, разумеется, обо всем догадался, потому что сам стал скрытен не меньше, чем я. Он ни о чем меня не спрашивал. Я без труда вернулся к нашим прежним с ним привычкам — прогулкам по Променаду в парадной и повседневной форме, игре в империал, фехтованию и пуншу. Черт возьми, когда знаешь, что счастье в образе прекрасной девушки, сердце которой ноет без тебя, как от зубной боли, из ночи в ночь в один и тот же час неизменно приходит к тебе, это приятно упрощает дневное ожидание.

— Но, выходит, родители Альберты спали, как семеро в пещере? [41] — насмешливо заметил я, резко прервав шуткой размышления старого денди, чтобы не подать виду, что я слишком захвачен, а так оно и было, его историей, потому что шутка — единственный способ заставить денди хоть немного уважать вас.

— Значит, вы полагаете, будто я расцвечиваю рассказ тем, чего не было на самом деле? — спросил виконт. — Но я же не романист! Иногда Альберта не появлялась. Дверь, смазанные петли которой стали теперь податливы, как вата, не открывалась целую ночь, и это означало, что мать ее проснулась и окликнула дочь или отец заметил, как та на ощупь пересекает комнату. Всякий раз, однако, быстрый, как шпага, мозг Альберты успевал изобрести подходящий предлог: ей стало нехорошо… она искала сахар впотьмах, чтобы никого не разбудить…

41

Имеется в виду легенда о семи воинах-христианах, которые во время гонений при императоре Деции (249–251) уснули в пещере на горе Келион и пробудились молодыми и здоровыми уже при Феодосии I Великом (379–395), проспав 140 лет.

— Такие мозги не столь уж редки, как вы, видимо, полагаете, капитан, — снова перебил я. Меня так и подмывало перечить ему. — В конце концов, ваша Альберта была ничуть не находчивей той девицы, что в спальне своей почивавшей за пологом бабушки принимала любовника, влезавшего через окно, и за неимением синего сафьянового дивана без церемоний устраивалась с ним на ковре. Вы знаете эту историю не хуже, чем я. Однажды ночью от преизбытка счастья девушка, видимо, вздохнула громче обычного и разбудила бабушку, которая окликнула ее из-за полога: «Что с тобой, детка?» — так что девица чуть не лишилась чувств на груди у любовника, но тем не менее отозвалась со своего места: «У меня вылезла планшетка корсажа, бабушка, и мешает мне наклониться, а я ищу иголку, упавшую на ковер».