Дьявольский рай. Почти невинна

Я, вообще-то, никогда раньше не курила, но это ведь была ночь соблазнов, и меня отчаянно тянуло на что-то новенькое и запрещенное.

Папироса была изрядно потрепана и к тому же немного промокла. Дети извели целый коробок спичек, пытаясь зажечь отвратительное изделие. Я где-то слышала, что прикуривать нужно, зажав сигарету в зубах и всасывая воздух через нее, потом затянуться и выдохнуть. Покатав по рту едва ощутимый горький дым, я выпустила его серым облачком и ощутила себя совсем взрослой. Это было прекрасное терпкое чувство. Потом передала папиросу Зинке. Она, заправски зажав ее между большим и указательным пальцами, всосала дым и, не затягиваясь, выпустила его в небо. Потом была очередь десятилетней Катьки и ее семилетней сестры Надьки.

Чуть позже я принесла детям стакан мадеры и, пользуясь расплавленной атмосферой в родительском кругу, прихватила еще арахиса. Папаша был навеселе и рассказывал историю о производстве вина в Греции, причем, судя по лицу самого трезвого из всех, Валентина, делал это раз пятый. Мирослава то ли спала, то ли просто балдела на плече у своего мужа. Он хотел поцеловать ее, но папаша, хрипло и гнусно засмеявшись, крякнул что-то про «еще не вечер». И от этого голоса, от трескучего смеха по моему телу пролетел неприязненный озноб. Я встала и удалилась в темноту, передвигаясь наощупь и, получив новое зеленое «Ух-х-х!» в лицо, вышла на маячную дорогу. Дети приняли дары с почтительной сдержанностью. Потом, разобрав из моей потной ладони весь арахис, убрались куда-то по своим делам. А я походила немного по пустынной асфальтированной дорожке, крутым зигзагом устремляющейся вниз к паукообразным воротам, пытаясь снова настроиться на волну того сладкого голоса, зовущего меня откуда-то из чащи. Но все было тихо.

Очень поздно, где-то около полуночи, мы возвращались обратно на Маяк. Нежный вечер уже перерос в тихую, властную ночь, когда небо из индигового превращается в эбеновое и замолкают все человеческие и нечеловеческие шорохи. Имрая молчит, и только мы, громко топающие по подсохшей траве, нарушаем этот дивный покой. Заглохли все собаки, перестали летать птицы, и лишь маячный луч продолжал легко скользить по благоухающей темноте.

Валентин вел под руку веселого отца, а я Мирославу. Эта парочка осушила за несколько часов бутылочку джина и остатки мадеры с хересом, отчего пребывала в блаженном состоянии мутного веселья и легкой невменяемости. Если бы я пару минут назад встала со своей лавочки и удрала в эту зовущую темноту, меня бы никто не окликнул.

Такое ценное открытие даже немного протрезвило меня. И в моих руках, оказывается, не только мягкая темная пустота, но вожжи управления собственной судьбой.

Зачем-то полезли на верхнюю веранду Старого Дома. Очень долго любовались подрагивающими огнями ночной Эбры. Кроме обнаженного тела Альхена, это единственное зрелище, способное перехватить у меня дыхание. Это была вечная красота, и, Боже мой, обращаюсь к тебе уже совсем трезвая, уже давно в Киеве, уже осенью, уже в наушниках, уже с шестого этажа своей панельной многоэтажки – пусть все останется именно таким! Пусть никогда не меняется! Чтобы на закате своей жизни я могла бы вновь насладиться этими темными склонами с мерцающими огнями, отражениями в море и взмывающей вверх Ай-Петри.

– Передаю из рук в руки, – сказал Валентин, отпуская папашу. Мы тем временем обнимались с Миросей. Кровь жарко пульсировала у меня в висках, и, прощаясь, мы рыдали, как белуги, признаваясь друг другу во вновь вспыхнувших родственных чувствах, и она твердила, что «мы сделаем из тебя человека...» А потом, сквозь некое белесое пятно, образовавшееся в моей уставшей охмеленной памяти, вспоминаю, как перед крыльцом Валентин пытался меня поцеловать по-настоящему. И я оттолкнула его и села на корточки, чтобы не упасть.

Потом мы, наконец, расстались, и с ключом в вытянутой руке я поднималась по лестнице.

Дома я приняла холодный душ, и немножко полегчало, хотя ощущение какой-то сказочной легкости и изворотливости не покидало меня. Это было вроде как начало еще одной новой жизни. И судьба шептала мне: «Все будет прекрасно».

– Ух-х-х? – подтвердил изумрудный луч, пробегая по ветвям сонной фисташки.

Tag Zehn (день десятый)

Альхен немного сгладил мое одинокое похмельное утро, явившись через пятнадцать минут после нашего с папашей запоздалого прихода. В темных очках, скрывающих мешки под глазами, и в моей рокерской бандане вместо потерянной давеча панамки отец гордо возлежал на надувном матрасе, all in thoughts, на нашем обычном месте. Сама я была в форме весьма неважной и больше всего на свете хотела бы еще полдня поспать, а потом посмотреть телевизор. Но, глядя на папашу со своего пирса, я не могла избавиться от лезущей на лицо лукавой улыбочки. И несмотря на жалость и все самые светлые отпрысковые чувства – мне хотелось смеяться. Правда, до выхода на улицу папаша вел себя просто возмутительно, не упустив возможности пару раз что-то злобно пробубнить мне в спину и потом, с садистским триумфом, заставил вымыть гору посуды, оставленную вчера Цехоцкими (именно гору – я не утрирую). И какие-либо попытки избежать ненавистной процедуры привели лишь к воплю: «Заткнись и делай, что тебе говорят!»

Теперь я лежала на своих двух досках, с морем в трех метрах ниже, на животе, подвергая свою обожженную спину различным нездоровым экспериментам.

Гепард радостно помахал мне, и я гордо кивнула ему в ответ, не замедлив перевернуться на спину (лифчик лежит рядом), плюнув на опыты и думая лишь об удовлетворении его взгляда. Он явно одобрил мои действия, и на какую-то секунду мне вообще показалось, что он вчерашним вечером был где-то рядом с нами – видел, как я выкуриваю первую в своей жизни папиросу, как я быстро хмелею от джина и мадеры, как мы все стоим на террасе Старого Дома. И мне так хотелось спросить его, почему он не заговорил со мной тогда. Но даже подойти друг к дружке мы не могли, томно поглядывая через пропасть родительских запретов.

Озадачила также отмена его обязательной кунг-фуистской зарядки, проводимой каждое утро за «собориком». Неужели из-за меня?

Потом пришло мое семейство с весьма зелеными физиономиями, и было решено не подвергать себя пагубному воздействию прямого ультрафиолета, а обосноваться где-то в тенечке, под тентом, и не в «резервации» (лень идти), а в нескольких шагах от притаившегося с хищной мордой Гепарда.

Машка, завидев, где я загораю, под вопли матери помчалась мне навстречу, проделав действительно опасный путь по узкой бетонной балке.

– Нет, не надо, не надевай! – Имеется в виду верх от купальника.

Я сама чуть не свалилась, подхватила ее на руки и потащила обратно к родителям. Потом покосилась в альхенский угол. Он сидел, якобы уткнувшись в книжку, и тихонько поглядывал в мою сторону. Потом, правда, пришла веселая Сюшечка, и, гордо спустив забрало-очки, я удалилась в общество сестры.

Отправились вдвоем с сестрой на прогулку по привычному маршруту вдоль пляжей.

– Это твой друг? – Она говорила слегка раздраженно. – Этот, с голой задницей?

Я кивнула. Гнусный тип. Откуда я его знаю?

– Долгая история. Мы дружим с моих самых ранних лет.

Ах, дружим... а знаю ли я, что папенькины отзывы о нем вряд ли можно назвать положительными?

Конечно, нельзя. Так он действительно мерзкий тип. Но это ведь еще не значит, что я не должна с ним дружить.

Но он ведь намного старше меня. Разве это интересно?

Возраст – опыт. Привычная формулировка. Своего рода бартер по принципу – ты мне задачку по математике, а я тебе милую улыбку.

Математика?!

Господи, конечно, нет. Я говорю образно, чтоб понятнее было.

На этом наш гепардовый разговор был закончен. Перешли на воспоминания о вчерашнем вечере.

Белобрысая Сюшечка была в коротких джинсовых шортах и в симпатичной рубашечке. Не раздевалась, сидела с грустным и одновременно восторженным лицом рядом со своим Сашей (или как они его там все называют?), писала что-то на листочке, подложив под него кожаное портмоне.

– Адресочек... телефончик... – усмехнулась ревнивая стервозная Адора. – Этим же вечером ляжет как закладка в одну из книжек и будет потом забыт на веки вечные. Или улетит на помойку...