Дьяволы и святые
Шрифт:
— Во всех зданиях заведения бегать запрещено. Также запрещено покидать заведение без разрешения и сопровождения взрослого. В общем и целом, за любой проступок, способный запятнать репутацию «На Границе», последует наказание. Все ученики должны одеваться соответствующим образом. За любое нарушение правил последует наказание.
Администрация «На Границе», министерство образования и епархия желают вам святейшего учебного года 1969/70.
~
С момента знакомства мы с Момо и словом не обменялись.
— Вали отсюда.
Я почти не спал. Проснувшись на рассвете от свистка, я принялся копировать поведение остальных: встал у кровати, пока мужчина по кличке Лягух, который встретил нас накануне, проходил по рядам в поисках чего-то. Кровати были пронумерованы, на деревянном изголовье каждой висела эмалированная табличка. На моей оказался номер пятьдесят четыре. Наши с Момо чемоданы исчезли. Ему оставили только ослика.
— Там все, что вам нужно, — сказал Лягух, показывая на ящик у подножия кровати, — пользуйтесь с умом.
Он понятия не имел, что я там ненадолго, что я временный. Со вторым свистком началась гонка к умывальникам. Только первым доставалась горячая вода. Мыло, как в летних лагерях, — желтое, вращающееся вокруг металлической оси. Отвратительное мыло для бедняков. Умыв лицо теплой водой, я достал из своего ящика белую рубашку, нелепые шорты и, следуя примеру остальных, надел их. К одежде прилагались башмаки. Если бы я заявился в таком виде в лицей, меня бы побили.
— Где они раздобыли это тряпье? — сострил я. — В девятнадцатом веке?
Тишина. За все утро никто со мной и словом не обмолвился. Никто ни с кем не разговаривал. На завтрак — хлеб, вымоченный в каком-то шоколадном супе, и четвертушка кофе даже для малышей. Нас было человек сорок в возрасте от пяти до семнадцати лет.
Свисток. Мы вышли из трапезной. Момо следовал за мной по пятам в компании Азинуса. Опять свисток.
— Воспой Господу новую песнь, — затянула толпа.
Двигай губами, чтобы было похоже.
— Ибо Он сотворил чудеса…
Толпа разделилась надвое, и я последовал за самыми старшими. Вежливая монахиня, сестра Элен, мягко объявила:
— Сегодня я заменяю отца нашего на уроках французского.
Я не был готов к внезапной контрольной. Улыбающийся Момо весь час провел, рассматривая листок, и не написал ничего. Класс для старших устроили под сводами бывшего зала капитула — в огромном помещении с облупившейся штукатуркой, где разместилось с три десятка парт, кривых, будто их разом обрушили друг на друга. Там всегда было холодно. Огромный камин поглощал тепло летом и изрыгал снег зимой.
Причины своей непопулярности я понял лишь на перемене. Какой-то высокий парень подошел ко мне, сунув руки в карманы. Он посмотрел на Момо, который с вонючей мягкой игрушкой в руках ходил за мной повсюду с самого утра.
— Это твой брат?
— Нет, я его не знаю.
— Он тупой или как? Чего он постоянно улыбается? Он дебил?
Момо улыбнулся.
— Ага, — ответил я тем же тоном. — Он дебил.
— Смотрите, пацаны, у дебила ласты запачкались. Ща мы их начистим.
Тип прочистил горло и обильно плюнул на ботинки Момо. Приспешники повторили за главарем. Момо повернулся ко мне и посмотрел взглядом, переполненным вопросами, звуками, которые никогда не вырывались наружу, запертые за зубами. Так как остальные явно чего-то от меня ждали, я тоже плюнул на ботинки Момо. А
чтобы стало еще понятнее, что я один из них, я наклонился к Момо:— Вали отсюда.
Я прекрасно знал: Момо не виноват, что выжил. Не виноват, что жил далеко отсюда в жасминовой стране, где его охровые глаза очаровывали девушек. Не виноват, что пришлось уехать, разом, не попрощавшись с друзьями. Быстро, быстро — бежать, бросить муну[7] в беде — кто-нибудь другой доест, — быстро, быстро — собрать чемоданы, покинуть дом со всеми воспоминаниями. Слишком поздно, уже на корабле в Марсель, они заметили, что в спешке оставили дома разум Момо. А Момо, этот черный парень, ни о чем не просил — он просто ловил морского ежа.
Он не двинулся с места, и я повторил:
— Черт, вали отсюда!
На второй раз Момо послушался. И свалился. Прямо нам под ноги, сложившись вдвое. Я никогда раньше не видел приступа эпилепсии. А вот Лягух, который наблюдал за нами из угла во дворе, наверняка их повидал: он тут же подскочил к нам, поднял Момо, словно мешок, и исчез в здании.
От приступа улыбка Момо стерлась, но с Азинусом он не расстался — ни на секунду. Даже когда надзиратель перекинул его через плечо, Момо изо всех сил прижимал к себе это плюшевое царство.
— Ты видел «Мэри Поппинс»?
Мальчику, который тянул меня за рукав, было на вид лет восемь или девять. Еще малыш, конечно, но надо с чего-то начинать. Мы ходили по кругу во дворе небольшими группами или по одному — сорок три ребенка, не отбрасывающих тени. Некоторые играли в футбол. Они не пригласили меня в свою дурацкую команду, в которой никто не мог понять, где противник. Тем лучше. Если я сломаю руку или запястье, с музыкой можно распрощаться.
— Ты видел «Мэри Поппинс»? — повторил мальчик.
У него было странное, по-взрослому узкое лицо, зажатое между ушами, похожими на ручки от чашки. Щель между передними зубами была настолько широкая, что через нее мог бы пролететь весь «Патруль де Франс».
— «Мэри Поппинс»? Нет.
— Пф-ф-ф, — ответил он.
— Эй, подожди! Как тебя зовут?
Его голова поравнялась с моим пупком, но клянусь, он смерил меня взглядом перед тем, как ответить на вопрос:
— Безродный.
Он подошел к группе старших, в которую входили тот парень, что спал под кроватью, и двое других: один — толстый, другой — долговязый. Все трое были моего возраста. Сначала я подумал, что они прогонят малыша, посмеются над этим беззащитным солдатом, над его смелостью, желанием пополнить их офицерские ряды, где уже мелькали первые усы, а вместо эполет красовались прыщи. Но парни приняли его как своего, наклонились к малышу, чтобы выслушать, взглянули на меня и рассмеялись.
Когда я подошел к ним, парни отвернулись.
То и дело раздавался шум. Тот самый шум, который я услышал по приезде, — сверхзвуковой «бум». Он врывался каждые полчаса, и только я один подскакивал.
Семь часов вечера — свисток. Мой первый ужин в приюте «На Границе». Ломтик поджаренного хлеба, покрытый костным мозгом и крупной солью. Довольные рожи. Для них это лакомство. Я же не мог проглотить что-то настолько жирное. В углу большого зала какой-то коротышка бормотал фрагменты из Писания, пока остальные ели и шушукались. Вдруг все изменилось. Заскрипела дверь. Чтец выпрямился, его голос зазвучал четче. Головы склонились над тарелками, все отложили приборы.