Дышать!

– На какой дороге? Дороге куда?

– Как куда? Шерегешский район. Вы же..

– Что ты там делаешь? И Катюша с тобой?

– Эм, вы ведь сами нас отправили.

– Никуда я вас не отправлял. Катюша с тобой?

– Я, эм..нет, она ушла. Я догнать её пытался..

– Ты пьяный что ли?

– Я...я на дороге. Тут холодно, я один. Я долго не выдержу.

– Я спрашиваю, ты пьяный?

– Чтобы не замерзнуть выпил..

– О, ну все поня...

Звонок оборвался. Телефон без долгих церемоний выключился. Экран почернел и на нажатия кнопки не реагировал. Заиграла истерика. Я закричал. Забил кулаком по холодной земле, телефоном по истрескавшемуся асфальту дороги. Забились слезы. Я снова упал набок. Почувствовал, что больше не могу шевелиться. Сил только и хватило, что бы подвинуть читалку ближе, прочитать страницу и перелистнуть на следующую. Последним абзацем, что я вдохнул был:

"Плечи мои вдруг потеряли всякую тяжесть. Я все еще чувствовал прикосновения, но становились они все легче и легче. Вес стал пропадать и во мне самом. Легкость, сравнимая с невесомостью. Легкое ощущение эйфории, оттеняющее беспросветную истерику. Оковами тянущими вниз были лишь капли слез на щеках. Я боялся нового луча света, мне более всего было страшно увидеть себя теперь. Темнота хватала лапой за лицо и оставались только мокрые пятна. Лапа сухая, это само лицо растекается. Тает. Захотелось задать вопрос "Где мы?". И знал, что никто не ответил, но сам вопрос вопил о своей необходимости. Пальцы скрестились между собой, я смотрел в их сторону и воображал, как они должны выглядеть. Но фантазия рисовала совсем не мои руки. Слишком шершавые, или слишком гладкие. Я не помнил, как выглядят мои."

В глазах потемнело. Сердце почти остановилось. Я почувствовал, как кто-то поднял меня на руки. Как я поплыл в пространстве. Потом почудилось тепло. Что-то мягкое под моей спиной. Я потерял сознание, а, когда очнулся, было совсем темно.

***

Это бала та же палата. С тем же черным окном. Но теперь там был чуть заметный огонек -- костер, с тенями вокруг него. Я смертельно устал, меня знобило, и руки и ноги кололи судороги. Я только и смог прохрипеть:

– Во-ды..пожалуйста, пить...

Тётка-врачиха засуетилась перед лицом, тушей закрывая вид на черное окно. Взяла стакан, уже собиралась выйти, но её остановил мужской голос:

– Погоди, у него была бутылка с собой. Плесни ему этой дряни.

Я с трудом обернулся. На койке, где спала Катюша, развалился на водитель. Лицо его нервно дергалось. Заметно это было по шрамам, что скакали, как кардиограмма при тахикардии. На коленях его сидел Мальчишка. Жадно грыз мороженное, осыпая пол шоколадной глазурью. Тётка-врачиха увидала крошки, зло простонала "Ыыыы", ткнула пальцем в тающие черные капли. Водитель глянул на нее:

– Да уберет он все, не донимай ребенка. И напои дичь.

Мне к губам приплыл граненый стакан, я жадно заглотал, приговаривая в эхе стакана "Сука, это ты, ублюдок!"

– Не ругайся. Мне и самому немного не по себе. Не люблю я это. Потому что не местный от рождения. Хотя и привык. Но немного.

Я отстранился от стакана. Жажда заиграла еще сильнее, но я стерпел.

– Где Катюша?

– Нет её. Как выйдем, может увидишь собак. Они кости её доедают.

Шея онемела и бросила голову на подушку. Я смотрел в потолок и слушал.

– Она просто ближе спала к двери. Так что её первой отдали. Сейчас все подготовят, и тебя отдадут.

– Куда отдадут?

– "Кому" ты хотел спросить. Ил(ь/и)е. Его кормить надо. Он теперь не так часто просыпается, но еще просыпается. Ничего личного, такова традиция.

– Ил(ь/и)я же друг мелкого.

Мальчик угукнул набитым ртом.

– Друзья. Почти как братья с ним.

– Когда я ем, я глух и нем. Помнишь?

– Вы скормили Катюшу... человеку?

– О, нет-нет-нет. Ил(ь/и)я не человек. Он наш Бог.

Тётка-врачиха с недовольным стоном "Ыыыы" вышла.

– ...их бог, - шёпотом добавил водитель.
– Я то понимаю, какое это зверство. Он или урод, или монстр. Что-то одно точно, а может и то и другое. Но, если не тебя, так моего сына.

– Они же друзья?

– Друзья? Сына, иди прогуляйся... Я не знаю точно, но уверен, что у этой твари друзья уже были. Ему лет шестьдесят или семьдесят уже. Но я смотрю на местных и вижу, в "голодный год", когда дичи нет, языки они друг другу вырезали и своему богу скормили. А он еще ребёнок. Ему голову уже промыли, и матери его промыли. Тут говорящих осталось всего ничего. И с каждым годом все меньше. Нет у этой твари друзей, если она голодная. А сын мой вечно с ним пропадает, как тварь проснется. Вот будет она голодная -- не моргнет, сожрёт.

– Языки?

– Да, это вроде деликатеса для него. Ну, и как мне объяснили, срезали они сами, и срезая подумали...Подумали, что без рук и без ног работать не получится, а без языка вполне можно.

– Катюша...

Я не мог плакать. Глаза пытались выдавить хоть каплю, но не получалось. Снова тошнило. В черном окне снова заиграли тени, искажаясь в пугающие формы.

Мальчик вернулся. Водитель велел ему вытереть пол, а сам ушел.

– Эй, можно тебя попросить кое о чем?

– Сбежать что ли хочешь?

– А ты поможешь?

– Нет. Ил(ь/и)ю кормить нужно обязательно. Он и так совсем плох стал в последний год.

– Тогда о другом попрошу.

– Проси.

– У меня читалка была с собой. Не выкинули еще?

– Не, она у меня.

– Дай прочитаю последнюю страницу. Она должна была обновиться.

– Хех, зачем.

– Просто надо.

– Любишь читать?

– Если не читать, то не поймешь, кто ты.

– А так не понятно?

– Ты -- это то, чем ты дышишь. А дышим мы, без сомнения книгами.

– Чего? Воздухом же..

– Животные дышат воздухом. Человек -- иное. Ему важен сюжет. Ему важно почему он дышит.

Последняя страница меня не заставила радоваться. Я лишь дважды прочел один абзац:

"Что же там впереди? Я слышал явно лживые речи о том, что там непременно выход. Мы двигались не столько вперед, сколько вниз -- это ощущалось не телом, но рассудком. Мысли о том, что выхода нет отвлекали от тишины и темноты. Пугать себя чем-то не столь страшным, чем ужасы окружение -- это так по-людски. Так по-людски дышать друг другу в уши, на пути в пустоту. Во мне не было больше сил. Но главное, не было никакого желания идти дальше. Когда погас последний луч света, мне даже стало легче."

– Пора.

Водитель поднял меня на ноги. Сил вырываться не было, но я пытался переставлять ноги, имитируя шаг, имитируя, что мне не страшно. Задний двор. Костер. Толпа людей. Стоны хриплые, радостные, злые, скучающие. Меня швырнули перед костром. Так, что ничего не было видно, свет огня заставлял щуриться. Наконец, послышался шорох, начались мерзкие побулькивания, какие слышны процеживая слюну сквозь зубы. Треск веток.

Бесцветное тело, почти прозрачная кожа, острая человеческая голова с большими желто-коричневыми зубами, шипящая и смеющаяся. Руки на худых костях, мышцы свисающие, заметные сквозь кожу. Морщины паутиной по щекам. Шея столетнего старика, с гнилыми пятнами цветного лишая.