Дюма

Дюма сговорился ехать с художником Жаном Пьером Муане (в отсутствие фотоаппаратов без художника в путешествиях никак); в свите Кушелевых также были итальянский певец Миллеотти и француз Дандре — бухгалтер и секретарь. В Штеттине сели на корабль «Владимир» — до Кронштадта, затем на судне «Кокериль» прибыли в Санкт-Петербург. Здесь начинается путаница с датами. В Европе григорианский календарь, у нас юлианский; в дневнике П. Д. Дурново, родственника Кушелева, отмечено, что гости приехали 10 июня (22 июня по новому стилю), фрейлина А. Ф. Тютчева писала в дневнике от 10 июня: «Приезд Юма-столовращателя». А Дюма утверждал, что оказался в Петербурге 26 июня, то есть по старому стилю 14-го. «Мы простились с княгиней Долгорукой, простились с князем Трубецким, повторившим мне свое приглашение на волчью охоту в Гатчину, и расселись по трем-четырем экипажам графа Кушелева, которые ожидали, чтобы доставить нас на дачу Безбородко, расположенную на правом берегу Невы за чертой Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, против Смольного монастыря». (Это в районе Петровского парка.) Прогулки по городу, места, какие положено видеть иностранцу, белые ночи; научился общаться с извозчиками, выучил слова «naprava», «naleva», «pachol». Но прежде всего — тюрьмы.

В Петропавловскую крепость не пустили, но он писал о ней и дал совет Александру I: «В первую годовщину пребывания на троне я открыл бы все казематы… и позволил бы народу их осмотреть; затем я призвал бы добровольцев, и они принародно их засыпали бы; за ними — каменщиков, которые у всех на глазах заложили бы двери. И сказал бы: „Дети, в прежние правления знать и крестьяне были рабами. И мои предшественники нуждались в тюремных камерах. В мое царствование знать и крестьяне — все свободны. И я в темницах не нуждаюсь“». Удалось через Кушелевых выпросить разрешение посетить тюрьму «меж Гороховой и Успенской улицами». В начале XIX века Третье отделение находилось на углу Гороховой, Охранка появилась позже; возможно, речь об Управлении Адмиралтейской части, при которой было Сыскное отделение. Через переводчика говорил с крестьянином, который поджег барский дом за то, что его жена грудью кормила щенков. «Я пожал ему руку от всего сердца, хотя он и был поджигателем. И не подал бы руки его хозяину, каким бы князем он ни был».

В первые вечера у Кушелева Дюма познакомился с «литератором, который делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения», — Дмитрием Васильевичем Григоровичем (1822–1899), сыном русского помещика и француженки. Григорович пишет, что они встретились на свадьбе Хьюма. Но свадьба была 20 июля по старому стилю (2 августа), а гости к Кушелевым стали приезжать «на Дюма» сразу; Дурново еще 27 июня писал, что там «слишком много народу» — все хотят видеть знаменитость. Григорович согласился быть гидом, что ему дорого обошлось. А. Ф. Писемский — А. В. Дружинину: «Григорович, желая, вероятно, получить окончательную европейскую известность, сделался каким-то прихвостнем Дюма, всюду ездит с ним и переводит с ним романы». И. А. Гончаров — А. В. Дружинину: «Теперь Петербург опустел: только Григорович возится с Дюма и проводит у Кушелева-Безбородко дни свои. Там живет и Дюма: Григорович возит его по городу и по окрестностям и служит ему единственным источником сведений о России. Что будет из этого — Бог знает». А Тютчев называл Григоровича «корнаком-вожаком», что водит француза «как редкого зверя»…

Первая экскурсия — Петергоф, дача Ивана Ивановича Панаева (Григорович: «Дюма просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова»), Ораниенбаум. Дюма к визиту готовился: «Я много слышал о Некрасове, и не только как о большом поэте, а еще как о поэте, гений которого отвечает сегодняшним запросам» — купил сборник Некрасова и за ночь по подстрочнику Григоровича перевел два стихотворения: «вполне достаточно, чтобы получить представление о едком и грустном гении их автора». Григорович: «И. И. Панаев, которого я предупредил, также был очень доволен. Мы условились в дне и вдвоем отправились на пароходе. Я искренно думал угодить обеим сторонам, но ошибся в расчете: поездка эта не обошлась мне даром». Евдокия Панаева в мемуарах писала, что на дачу Дюма явился незваным (интересно, как это было бы возможно?), много ел, французы вечно голодные, она предложила пройтись, а он хотел еще есть, после завтрака начал канючить обед, кое-как удалось его вытурить, он навязался снова и опять ел, напросился ночевать «с развязностью», при этом обхаял дом Кушелевых, секретарь его был «дурак невзрачный», которым Дюма «помыкал как лакеем» (это о Муане), потом Дюма еще сто раз приезжал и все просил еды, а она не давала ему подушек и т. п. Бабий бред разнесся по городу. Н. П. Шаликова — С. Д. Кареевой: «Alex. Dumas, p`ere в Петербурге. Хорош гусь, говорят! На обеде к Панаеву при жене его явился в чем-то похожем на рубашку. Такой, говорят, самохвал и mauvais ton, что ужас. Разумеется, он наших-то ни во что не ставит, только один Некрасов ему не поклоняется…» Григорович: «Меня впоследствии печатно обвинили, будто я, никому не сказав ни слова, с бухты-барахты, сюрпризно привез Дюма на дачу к Панаеву и с ним еще несколько неизвестных французов… По случаю этой поездки досталось также и Дюма. Рассказывается, как он несколько раз потом, и также сюрпризом, являлся на дачу к Панаеву в сопровождении нескольких незнакомых французов, однажды привез их целых семерых, и без церемонии остался ночевать, поставив, таким образом, в трагическое положение хозяев дома, не знавших, чем накормить и где уложить эту непрошеную ватагу… Подумаешь, что здесь речь идет не о цивилизованном, умном французе, в совершенстве знакомом с условиями приличия, а о каком-то диком башибузуке из Адрианополя. Я был всего только один раз с Дюма на даче у Панаева; в тот же день, вечером, мы уехали обратно на пароходе в Петербург». Дюма, правда, пишет: «…переночевали у Панаева и на следующий день, с утра, уехали в Ораниенбаум». О том, как принял его Некрасов, он толком не сказал, но, видимо, сухо. (Позднее был конфликт, связанный с тем, что в 1856 году в петербургских светских кругах распространился слух о смерти графини А. К. Воронцовой-Дашковой: будто в Париже она вышла за авантюриста, который ее бросил. Некрасов в стихотворении «Княгиня», как считается, описал эту историю. На самом деле в месяц публикации «Княгини» Дашкова была жива и ее муж, барон Пуайи, о ней заботился. Дюма, комментируя свой перевод стихотворения, об этом сказал, а Пуайи потом приехал в Россию и вызвал Некрасова на дуэль.)

Панаев в «Современнике»: «Петербург принял г. Дюма с полным русским радушием и гостеприимством… да и как же могло быть иначе? Г-н Дюма пользуется в России почти такою же популярностью, как во Франции, как и во всем мире между любителями легкого чтения… Весь Петербург в течение июня месяца только и занимался г. Дюма. О нем ходили толки и анекдоты во всех слоях петербургского общества; ни один разговор не обходился без его имени, его отыскивали на всех гуляньях, на всех публичных сборищах, за него принимали бог знает каких господ. Стоило шутя крикнуть: Вон Дюма! — и толпа начинала волноваться и бросалась в ту сторону, на которую вы указывали». Тютчев: «На днях вечером я встретил Александра Дюма… Я не без труда протиснулся сквозь толпу, собравшуюся вокруг знаменитости и делавшую громко ему в лицо более или менее нелепые замечания, вызванные его личностью, но это, по-видимому, нисколько его не сердило, и не стесняло очень оживленного разговора, который он вел с одной слишком известной дамой, разведенной женой князя Долгорукова… Дюма был с непокрытой головой, по своему обыкновению, как говорят; и эта уже седая голова… довольно симпатична своим оживлением и умом».

Многих этот ажиотаж выводил из себя. А. Ф. Писемский рассказывал, как на одном из вечеров у Кушелева писатель Л. А. Мей, «выпивши достаточно, объяснил Дюма откровенно все, что думают о нем в России, чем ужасно оскорбил того, так что он хотел вызвать его на дуэль». Н. Ф. Павлов, «Вотяки и г. Дюма» («Русский вестник» Каткова): «Кто незнаком с произведениями г. Дюма? Кажется, надо сгореть от стыда, если вас уличат, что вы не знаете из них ни слова. Между тем в любом европейском салоне, в обществе европейских ученых, литераторов, вы можете смело сказать: я не читал ни одной страницы из г. Дюма, и никто не заподозрит вас в невежестве или равнодушии к искусству. Напротив, вы дадите еще о себе выгодное мнение…» Герцен, «Колокол»: «Со стыдом, с сожалением читаем мы, как наша аристократия стелется у ног А. Дюма, как бегает смотреть „великого и курчавого человека“ сквозь решетки сада, просится погулять в парк к Кушелеву-Безбородко». Панаев заступался за гостя, хотя и кисло — «известно, какого рода его талант», но обижать нельзя и «мизинец Дюма значительнее мизинчиков гг. Греча и Булгарина в совокупности». Греч тут неспроста, между ним и «Современником» шла литературная и политическая война; он пригласил Дюма на обед, но Дюма о нем не упомянул. Актриса П. И. Орлова-Савина: «Н. И. Греч и прочие друзья мои… сказали, что подобный господин не стоит хорошей работы». (Речь об одеяле, которое она будто бы собиралась подарить Дюма.) Повеселились карикатуристы: Н. Степанов изобразил, как Кушелев сует Дюма мешки с деньгами, а позднее нарисовал Дюма с кавказцами и подписью: «M-r Дюма! Мы кланяемся вам — снимаем шапки; отчего же вы не отвечаете тем же? Могли бы и вы снять шапку. Дюма: На мне шапки нет; а что я никому не кланяюсь, хожу по улицам в фантастическом костюме и являюсь в порядочные дома с грязными ногами, то это потому, что я оставил вежливость в последнем европейском городе — Петербурге». Это уже какой-то совсем невообразимый бред. Но было и остроумное: Дюма держит за одежду Шамиля, тот просит оставить его — «я спешу отразить нападение русских», Дюма отвечает: «Об этой безделице можно подумать после, а теперь мне нужно серьезно переговорить с вами: я приехал сюда, чтобы написать ваши записки в 25 томах и желаю сейчас же приступить к делу».

Гончаров — Дружинину: «Дюма я видел два раза минут на пять, и он сказал мне, что полагает написать до 200 волюмов путешествий, и между прочим определяет 15 вол[юмов] на Россию, 17 на Грецию, 20 на Малую Азию и т. д. Ей-богу так!» Ему припомнили книжку Мирекура, журнал «Иллюстрация» назвал его литературным поденщиком: «…для Дюма тот или другой король все равно и об истории он не хлопочет». Достоевский, «Ряд статей о русской литературе» («Время», 1861 год): «…француз все знает, даже ничему не учившись… он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже, еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь. Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали… потому что он совершенно уверен, что… одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его… выучив мимоходом русских бояр (les boyards) вертеть столы или пускать мыльные пузыри… он решается наконец изучить Россию основательно, в подробностях, и едет в Москву. В Москве он взглянет на Кремль, задумается о Наполеоне, похвалит чай… нападет на Петра Великого и тут же, совершенно кстати, расскажет своим читателям свою собственную биографию… Кстати уж обратит внимание и на русскую литературу; поговорит о Пушкине и снисходительно заметит, что это был поэт не без дарований… Затем путешественник прощается с Москвой, едет далее, восхищается русскими тройками и появляется наконец где-нибудь на Кавказе, где вместе с русскими пластунами стреляет черкесов, сводит знакомство с Шамилем и читает с ним „Трех мушкетеров“»…

Советские критики ругали Дюма за то, что общался не с Достоевским и Толстым, а с какими-то третьесортными дураками. Моруа и Труайя (оба, между прочим, русские) — тоже. Труайя: «Ничего не слышал о начинающем писателе по имени Лев и по фамилии Толстой… и о другом дебютанте, Федоре Достоевском, который в то время был на каторге в Сибири…» На самом деле Дюма писал, что Григорович «делит с Тургеневым и Толстым благосклонное внимание молодого русского поколения». Почему не поехал в Ясную Поляну или к Достоевскому в Тверь? Да никто не приглашал.

Другой упрек — все переврал, писал глупости. Моруа: «Его рассказы по возвращении из России своей невероятностью превзошли приключения Монте-Кристо. Хорошо выдумывать тому, кто приехал издалека». Параллельно с публикацией путевых заметок во Франции в России сыпались статьи с опровержениями: охоту на волков описал неверно, колесо тарантаса — неверно… Охоту он описывал со слов князя Репнина и сообщил об этом — но какая разница! Дурак! Один из первых комментаторов «Из Парижа в Астрахань» Н. И. Берзенов попрекнул Дюма «французским хвастовством», в начале XX века Е. И. Козубский отозвался о «Кавказе»: «Знаменитый романист Александр Дюма-отец, посетив Кавказ, оставил описание своего путешествия в наполненной небылицами и вздорами книге». Приписали ему и «развесистую клюкву», которую придумал в 1910 году театровед Кугель для пьесы-пародии «Любовь русского казака»…

Говорим и теперь пренебрежительно, даже любя. Дмитрий Быков: «Примерно половину его записок составляет описание гастрономических чудес и женских типов, которые были тут к его услугам». На самом деле — 12 страниц из 450. Перевираем безбожно. Из той же статьи Быкова 2008 года (очень доброжелательной): «Что мешало многим принять точку зрения Дюма (в особенности неприятную, конечно, для любых реформаторов, прежде всего большевиков) — так это его тихое, благожелательное изумление европейца перед туземцами: ежели они живут так, то, значит, им нравится!.. В разговоре с Некрасовым (путешественник обязан увидеться с оппозицией, это уж как водится) Дюма обронил показательную реплику: „Отменив крепостное право, Россия вступит на путь всей просвещенной Европы — путь, ведущий ко всем чертям!“». Эту цитату одно время очень любили у нас приводить — Дюма против революций, сказал, что страна после отмены крепостного права «пойдет к чертям», и это плохо. На самом деле фраза употреблена в следующем контексте: когда плыли в Петербург, «с нами на борту среди других знатных пассажиров были князь Трубецкой и княгиня Долгорукая. Во всех случаях, называя громкое скандинавское, русское, московитское, монгольское, славянское или татарское имя, мы не скажем, к чему оно придет. С указом его величества императора Александра об освобождении крестьян, думаю, вся русская аристократия пойдет тем же путем, что наша от 1889 к 1893 — к чертям… Но я расскажу, откуда оно пошло… постараюсь все хорошенько разузнать, чтобы помочь вам отличить потомственных князей от ложных». Не страна к чертям, а аристократия, и черт с ней…

Мы-то знаем, что писал он с нечеловеческой скрупулезностью. (Панаев признавал: «Трудно представить человека деятельнее и трудолюбивее».) Люди, не поленившиеся прочесть его книги, это замечали. Историк Павел Николаевич Ардашев («Петербургские отголоски», 1896): «В бытность в Нарве прочел я „Впечатления путешествия по России“ Дюма. Принято считать его рассказы о России и русской истории образцом фантастического лганья, а между тем что же оказывается? Все, что он передает, например, о закулисной истории русского двора в начале царствования Екатерины II, оказалось для меня уже знакомым — из книги Бильбасова [23] , написанной на основании архивных документов. Разница лишь в том, что сочинение Бильбасова вышло два-три года тому назад, а соч. Дюма — почти 50 лет. Кроме того, у Бильбасова, конечно, все это гораздо обстоятельнее. Любопытно, что Дюма приводит даже (в переводе, конечно) письмо Орлова к Екатерине об убийстве Петра III. „Открытие“ Бильбасова и тут оказалось предвосхищенным на целые полвека».

23

Бильбасов В. А. История Екатерины II. СПб., 1890–1896.