Дюма

«Кухарка влетела в мою спальню. „Месье, — сказала она, — там внизу человек, который говорит только два слова: ‘мусо Дума, мусо Дума’…“ „Это — Василий!“ — ответил я, не колеблясь ни секунды. Он 40 дней больным пролежал в Турции, проехал через Трапезунд, Константинополь, Смирну, Афины, Мессину и Марсель…» Отмыли, одели; Василий стал элегантным, важным, считал себя адъютантом, а не слугой, был исключительно предан; долго не говорил по-французски, объясняясь знаками, вдруг враз заговорил. «На парижских улицах он производил сенсацию… обыватели считали его переодетым русским князем, люди менее восторженного склада — высокопоставленным чиновником. Некоторые, окружая Василия ореолом поэзии, говорили, что он — Шамиль, которого я взял в плен».

1 июля суд реквизировал «Кавказ» и оштрафовал Дюма на 600 франков, после чего кавказские истории стали выходить в «Монте-Кристо», а 28 июля был завершен начатый пять лет назад «Сальватор». «Тридцать первого июля 1830 года [24] герцог Орлеанский, назначенный королевским наместником, вызвал Сальватора, одного из тех, кто вместе с Жубером, Годфруа, Кавеньяком, Бастидом, Тома, Гинаром и двадцатью другими водрузил после сражения 29 июля трехцветное знамя над Тюильри.

24

В большинстве русских переводов ошибочно указан 1840 год.

— Если нация выскажется за то, чтобы я занял трон, — спросил герцог, — по вашему мнению, республиканцы ко мне примкнут?

— Ни за что, — ответил Сальватор от имени своих товарищей.

— Что же они сделают?

— То же, чем вы, ваше высочество, занимались вместе с нами: они организуют заговор.

— Это упрямство! — возмутился будущий король.

— Нет, это настойчивость, — с поклоном возразил Сальватор».

Еще Дюма публиковал «Записки полицейского» — перевод с английского Марии Фернан, писал с Шервилем роман «Доктор с Явы» (в первоначальном, брюссельском варианте «Остров огня») — пример того, как они с Шервилем не умели распорядиться материалом. Завязка — пальчики оближешь: вдовец, чтобы воскресить жену, соглашается продать зловещему доктору — нет, не душу, а тело; он может избежать этой ужасной участи, если ни разу не пожалеет о сделке, но стоит ему разлюбить жену — он погиб. Описать эту изощренную психологическую ловушку, муки совести, страх — как сильно могло выйти! Но соавторы сделали несколько великолепных глав, а потом все расплылось: вставные очерки о буддизме и огнепоклонничестве и совершенно бестолковая развязка. Поскольку с Шервилем все время получалось так, похоже, что другой роман, печатавшийся в «Европейском обозрении» с 15 августа по 16 октября 1859 года (одновременно с выходом в Брюсселе «Доктора с Явы»), «История хижины и шале» (она же «Месье Кумб», она же «Сын каторжника»), — Дюма писал один или при очень незначительном участии соавтора: концовка отточена, обычной шервилевской морали в финале нет: перед нами чистый или почти чистый Дюма. Этот текст всегда относят к «проходным», но он — из лучших; он указывает путь, по которому Дюма не раз мог пойти, — путь беспощадного психологизма, путь Флобера.

Марсель, конец 1840-х годов, Кумб — разбогатевший грузчик, его соседи — чета Мана: забитая жена любит мужа, пьяницу и садиста, тот в кабаке услышал историю о повешенной женщине. «У Пьера Мана появилось дикое желание увидеть в действительности такую картину, показавшуюся ему заманчивой. От мысли до осуществления прошла всего одна минута. Он отыскал молоток, гвоздь и веревку. Найдя это, он ничего больше не искал: все необходимое было у него под рукой — и виселица, и вспомогательные инструменты. Его бедная жена ничего не понимала и, удивленно глядя на своего палача, задавалась вопросом, какое еще новое сумасбродство пришло ему в голову. Пьер Мана, несмотря на свое опьянение, сохранил в памяти все обстоятельства услышанного рассказа и непременно хотел воссоздать все точно. Он начал с того, что натянул свой собственный колпак на голову жены и надвинул его до самого подбородка; решив, что рассказ матроса не был приукрашен и что на самом деле все выглядит весьма комично, он принялся преувеличенно весело хохотать. Вполне ободренная живостью своего мужа, Милетта позволила связать ей руки за спиной. Она не догадывалась о намерениях Пьера Мана до той минуты, пока не почувствовала у себя на шее холод пеньковой веревки. И тогда из груди ее вырвался страшный крик: она звала на помощь, но в доме все спали. К тому же Пьер Мана приучил соседей к отчаянным крикам своей несчастной жены».

Кумб, жлоб и скупердяй, но не зверь, спас ее. Мана осудили. «Когда, возвратившись из суда к себе домой, Милетта осознала все, что произошло, первым движением ее души было отчаяние, ей даже хотелось немедленно отправиться в суд с просьбой, чтобы ее мужа помиловали… когда по истечении срока его наказания Милетта пришла к воротам тюрьмы и стала покорно ждать его, он, не потрудившись даже бросить взгляд в ее сторону, быстро скрылся, ведя под руку распутную женщину…» Кумб за ней ухаживает на свой грубый лад, кормит, не бьет, ей это кажется чем-то необыкновенным. «В сближении двух противоположных полов страсть не всегда играет столь существенную роль, как это представляется. Тысячи самых разных чувств могут привести женщину к тому, чтобы она отдалась мужчине. Милетта уступила г-ну Кумбу, поскольку испытывала к нему непомерную благодарность за оказанную ей помощь; да и потом, честный, аккуратный и удачливый подрядчик грузовых работ, сумевший составить себе состояние с помощью незаурядной твердости взглядов, вызывал у нее самое искреннее восхищение. И ничем не примечательная голова владельца домика в Монредоне была в ее глазах окружена неким ореолом; он представлялся ей полубогом, она выслушивала его с почтением, разделяла его пристрастия и, слепо подчиняясь ему, стала находить в его домишке поистине олимпийские размеры».

Кумб — один из самых любопытных персонажей Дюма: клубок противоречий в существе примитивном. Он ненавидит богатых шумных соседей, шпионит за ними, но, когда видит, что те вешают девицу, такую же дрянную, как они сами, вновь безрассудно кидается на помощь (оказалось, его разыграли). Он натравил на соседа пасынка Мариуса (которого держал в черном теле, а тот перед ним благоговел), Мариус влюбился в сестру соседа, потом на соседа напал уголовник Мана, а обвинили Мариуса. Кумб рад, что лишнего рта в доме больше нет. Но он видит отчаяние жены: «Она неподвижно сидела прямо на полу, подтянув колени к груди, положив руки на колени и опустив подбородок на руки, и смотрела перед собой застывшим невидящим взглядом. И какой бы толстой коркой эгоизма ни было покрыто сердце бывшего грузчика, ему показалось, что на такое немое горе у Милетты есть основания… Он подошел к бедной, отчаявшейся матери и почти ласковым голосом обратился к ней. Милетта, казалось, даже не слышала его.

— Не надо на меня сердиться, женщина, — сказал г-н Кумб. — Какого черта!»

Милетта попросила Мана спасти сына, но бывший муж ее опять избил, потребовал денег, вломился в дом и начал бить ее при Кумбе, пырнул ножом — и Кумб его застрелил. Все выяснилось, Мариуса отпустили, но мать его умерла. Кумб — вдовец: возвысит ли печаль его, как Шарля Бовари? «Первые годы все, что напоминало г-ну Кумбу ту, которая была столь смиренно предана ему, бросало его в дрожь, но понемногу похвалы его поведению стали достаточно приятно щекотать его самолюбие, и это чувство подавило сразу и его скорби, и угрызения совести; и очень скоро его прежнее тщеславие настолько сильно стало проступать, что в результате он, вместо того чтобы бояться разговоров, имевших отношение к смерти Пьера Мана, сам намеренно вызывал их. Справедливости ради надо сказать, что преувеличения тех, кто восхвалял подвиги г-на Кумба, придавали им чрезвычайные размеры. Бандит постепенно превратился в пять ужасных разбойников, и половину их убил г-н Кумб, тогда как другие обратились в бегство. Господин Кумб не возражал. Читая восхищение в обращенных к нему глазах слушателей, он говорил: „Ах, Боже мой, но это не так уж трудно, как кажется; надо всего лишь немного сноровки и хладнокровия…“ Короче говоря, преобладающая страсть г-на Кумба восторжествовала у него над всем, что еще оставалось на этой земле от бедной Милетты: над ее памятью. Мало-помалу его посещения кладбища в Бонвене, где покоилась Милетта, становились все более редкими; вскоре он и вовсе перестал туда ходить, и земляной свод, покрывавший ее прах, порос травой, такой же густой, как и в саду шале. Он забыл о ней столь прочно, что, когда он скончался… в его завещании не было обнаружено ни слова, подтверждавшего, что он еще помнил о Мариусе или о его матери».

«Месье Кумб» мог стать шедевром, если бы автор не торопился, а работал, как в юности, по полгода над текстом, был критичнее к себе, но он не считал это нужным. Привык, что нужна мелодрама, штампы: девица с «белоснежной» кожей, «благороднейшие сердца», что можно писать: «Он катался по земле, впиваясь в нее ногтями, рыдал и бросал в ночь свои проклятия». Некогда ему было переучиваться…

Шхуна все строилась, и лето 1859 года Дюма прожил в коттеджном поселке Ля Варенн Сент-Ивер на берегу Марны с новой хозяйкой. Изабель в его отсутствие нашла другого покровителя (она, несмотря на свою болезненность, проживет долгую благополучную жизнь), Эмма Манури-Лакур публиковала стихи, он писал к ним хвалебные предисловия, но, видимо, остыл к ней. Новая подруга — девятнадцатилетняя Эмили Кордье (1840–1906): из бедной семьи, продавщица, мечтала о сцене, перед отъездом Дюма в Россию ее мать через знакомых привела ее к нему, вернувшись, он ей написал. Фактически мать продала девушку, ведь брака быть не могло, а на сцену Эмили ее покровитель так и не устроил. Давно ли он, молодой, надеявшийся, хотя он и «мулат, а не джентльмен», добиться любви великих актрис, отнял другую женщину у старого покровителя — а теперь он сам покровитель, ходячий кошелек… Но поначалу девушка была благодарна и жизнь они вели идиллическую: Шервиль приезжал в гости, удили рыбу, гуляли, одна из любимых собак, Вальден, ожирела — верный Василий каждое утро возил ее на омнибусе в Париж и обратно вел пешком; много стряпали, много ели. В августе император объявил политическую амнистию, вернулись Этьен Араго и Распай, даже Бланки выпустили. Но 400 изгнанников возвращаться не стали, в том числе Гюго, над ним посмеивались — чего боится? Дюма писал в «Монте-Кристо»: «Будьте спокойны, завистники, он не вернется. Не правда ли, есть что-то бесконечно печальное в мещанской ненависти, с которой во Франции относятся к гению?»

О шхуне ни слуху ни духу; в конце лета он поехал в Марсель разбираться. Нужна отделка, ее можно сделать только в Париже, для этого судно должно пройти по Роне и Сене, но оно слишком большое, не пройдет, и все жрет деньги, и каждый встречный говорит, что во Франции шхуна обошлась бы в пять раз дешевле. (Впрочем, он ведь ничего еще не заплатил.) Короче, готова будет только через полгода. Осесть и работать. Он писал полумемуарный текст «Любовное приключение» (публикация в «Монте-Кристо» с 13 октября 1859-го по 13 января 1860 года) — о женщинах в его жизни, в основном о Каролине Унгер, вставной рассказ о смерти уругвайца Пачеко-и-Обеса. «Увы! В жизни наступает период, когда, оглядываясь вокруг себя, не видишь ничего, кроме черных точек: это пятна траура. Врачи говорят, что это устали глаза, что это глазная сетчатка наливается кровью, что это „темная вода“ поражает сетчатую ткань зрачка. Они называют это „движущиеся мушки“. Когда же вы прекращаете видеть этих мушек, это означает, что пришла сама смерть». Да уж, весельчак…

В октябре он пытался помириться с Маке. Кроме обшей тяжбы между соавторами велась частная, связанная с пьесой «Графиня Монсоро»: ее продали Роберу Остейну в 1853 году, но не написали, Остейн требовал неустойку, Маке теребил Дюма, в 1856-м они обещали пьесу театру «Цирк», опять поссорились, теперь Дюма сделал инсценировку, отдал в «Амбигю», там сказали, что пьеса не окончена, Дюма отвечал, что никогда не хотел ее писать — пусть это делает Маке, — и просил Парфе сделать Маке предложение: вместе инсценировать романы, которые еще не инсценированы, «на прежних условиях». Ответа не получил. Продолжал судиться с Леви и 20 декабря проиграл жестоко, как всегда проигрывает автор в схватке с издателем: никаких 800 тысяч компенсации он не получает, а передает Леви за 120 тысяч все, что написал раньше и напишет до 31 декабря 1870 года. Зато 30 тысяч сразу получил на руки и помчался в Марсель. Новые проблемы: француз не может взять построенное в Греции судно в собственность, только в аренду на 99 лет; он не расплатился со строителями — греки грозят конфисковать шхуну; можно устроить, чтобы она считалась принадлежащей не Греции, а Иерусалиму, но человека, который это организует, надо искать в Италии. 24 декабря они с Эмили Кордье отплыли из Марселя в Ливорно. Раз уж оказались в Италии, устроили свадебное путешествие — Флоренция, Генуя, где Дюма узнал, что в Турин приехал Джузеппе Гарибальди, чье имя было на первых полосах газет.

Большинство итальянских государств были мелкими и находились под властью Австрийской империи, крупных было два: расположенное на острове Сицилия и юге Апеннинского полуострова Королевство обеих Сицилий (Неаполитанское королевство), столица — Неаполь, там правила ветвь Бурбонов: с мая 1859 года — Франциск II, внук Фердинанда IV, который искалечил и погубил отца Дюма; и Сардинское королевство (Пьемонт), занимавшее север полуострова и остров Сардиния, фактическая столица — Турин, правители — Савойская династия. Было еще Папское государство — Рим и окрестности, возглавляемое папой. Всякий раз вслед за Францией в Италии устраивали революции, обычно под лозунгом объединения итальянцев, иногда они удавались, но на время и на ограниченной территории. Теперь для объединения был благоприятный момент, причем без революций. Луи Наполеон хотел расширить влияние в Италии, вытеснив арстрийцев. Он обещал королю Пьемонта Виктору Эммануилу II и премьер-министру Камилло Кавуру, что если они вместе с Францией выгонят австрийцев, то могут создать конфедерацию во главе с Пьемонтом, а французам подарят часть территории — Савойю и Ниццу. Те согласились, спровоцировали Австрию на них напасть (дело плевое, когда сильно хочешь войны), Франция вступилась за союзника. Одержали ряд побед — и Луи Наполеон понял, что просчитался. Во-первых, к Австрии грозили присоединиться немецкие государства. Во-вторых, почти все боевые действия вели французы, а итальянцы (у которых не было толковой армии) пожинали плоды. В-третьих, Виктор Эммануил и Кавур хотели не конфедерации, а единого государства, а сильное независимое государство у своих границ Франции было не нужно. В-четвертых, все вообще пошло не так, в апреле восстала Тоскана, в мае взбунтовались регионы Папского государства, Парма и Модена, что грозило Наполеону ссорой с Римом.