Дюрер

Дюрер записал в дневник: «Также церковь Богоматери в Антверпене чрезвычайно велика, настолько, что там одновременно поют много служб и они не сбивают друг друга. И там постоянно происходят роскошные празднования, и приглашают лучших музыкантов, каких только можно достать. В церкви много священных изображений и каменной резьбы, и особенно красива ее башня». Но о работах Квентина не обмолвился Альбрехт ни словам. Избегал он давать оценки мастерам в своих записях — вдруг попадут в чужие руки, да и кто он такой, чтобы судить творчество других. Лучше уж ограничиться записью: «И в Антверпене они не жалеют никаких расходов на подобные вещи, ибо денег там достаточно».

Довелось посетить и аббатство святого Михаила — там тоже были картины мастера Квентина. Оттуда путь лежал в цейхгауз, где назначена была встреча с антверпенскими живописцами. Дело в том, что в эти дни их невозможно было застать в мастерских — трудились они над триумфальными арками, которыми предстояло украсить город, когда после коронации Карл V посетит его. Совет города и Маргарита не поскупились, выделили на эти цели четыре тысячи гульденов, привлекли к созданию арок почти всех мастеров. Не одну неделю уже трудились в цейхгаузе плотники, столяры и краснодеревщики. Но боялись не уложиться в срок. Слишком грандиозен был замысел; например, длина центральной арки составляла четыреста локтей и достигала высоты двухэтажного дома.

Желая помочь коллегам, стал Дюрер в цейхгаузе частым гостем. Критиковал и давал советы. Здесь он и встретился с Томмазо Бомбелли, казначеем наместницы, ревностно следившим за тем, чтобы, упаси боже, не потратили лишнего гульдена. Томмазо от живописи был далек, его интересовали больше дела купеческие — вел он обширную торговлю шелком, и помогали ему в этом братья Винченцо и Герхард. Бомбелли было лестно познакомиться с прославленным художником, и он начал завоевывать его расположение: прислал в подарок гравюр на целых три гульдена и в придачу диковинную шляпу, сплетенную из каких-то заморских волокон. Дюрер ответил на любезность щедро: выразил желание написать портреты братьев и тотчас же получил от Томмазо приглашение на обед. Потчевали такими блюдами, что Дюрер и названий их никогда не слышал. Братьев он нарисовал, заодно и дочь Томмазо Зуту, красавицу нидерландку. Расстались лучшими друзьями. Рисунки, сделанные углем, забрал Дюрер с собою, чтобы закрепить одному ему известным способом.

Хлопотным оказалось это дело — добиваться подтверждения того, что принадлежало по праву. Помочь обещали все, если, естественно, представится случай. А в ожидании такого случая зазывали на обеды и ужины, будто сговорились откормить его на убой. Не успели у португальского фактора Родриго д'Альмадо посуду после пиршества вымыть, а уж его сотоварищ Брандан чуть ли не за рукав тащит Дюрера к своему столу. От португальцев узнал художник о последних днях Мартина Бехайма, чтимого им с детства. Большой славы достиг Мартин, стал в Португалии членом Совета по мореплаванию, ходил вдоль берегов Западной Африки, одно время был даже губернатором Азорских островов. Брандан с ним часто виделся. Чувствуя приближение смерти, велел Мартин перенести его на морокой берег — сам уже ходить не мог. У самой полосы прибоя поставили его кресло, в последний раз вдохнул Бехайм всей грудью соленый воздух и устремил свой взор к горизонту, туда, где добрый зеленый океан становится злым и черным. Так умер великий космограф из Нюрнберга, человек большой души и огромных знаний.

Рассказывал Брандан и о собственных путешествиях в Африку. Много перевидел он там разных диковин. Жалел, что так и не смог посетить земли, открытые Колумбом. А теперь уже поздно — постарел. Путь туда долог и труден, осилить его могут только выносливые. В тех землях много золота. Но Дюрер и сам сможет посмотреть на эти богатства. Испанцы привезли сейчас в Брюссель много золотых вещей, изготовленных язычниками, — выкуп за их царя Монтесуму. Он, Брандан, постарается достать для Дюрера разрешение на их осмотр. О мир, как необъятен ты и чудесен!

Кружится, мечется человек по белу свету, а вот тянет его все равно к соотечественникам, и последним его желанием становится желание лечь в родную землю. Все возвращается на круги своя. Почему же это так? Думает об этом Дюрер, окруженный почетом и преклонением нидерландцев. Думает и за пиршественным столом, и во время работы. А работать приходится много: рисует он португальских, нюрнбергских, испанских и прочих факторов, случайных посетителей в гостинице Планкфельта, самого хозяина и его домочадцев, итальянца по имени Опиций, Николая Кратцера, придворного астронома английского короля Генриха VIII и Августа Скарпинелло, секретаря епископа Алоиза Марлнно, бывшего советником по вопросам теологии у покойного Максимилиана. В отдаленные уголки нидерландских владений доходит весть о его пребывании в Антверпене. В эти дни говорят о нем не меньше, если не больше, чем о самом Карле V. Спешат засвидетельствовать свое почтение простолюдины и вельможи. Прибывший из Лувена купец привез подарок от Эразма Роттердамского — три картины и плащ испанского покроя. На словах передавал всемирно известный мудрец, что желает встретиться с великим живописцем.

Венцом всего этого преклонения стал визит к Дюреру депутации городских властей Антверпена. Стояли они перед художником, обнажив головы. Сообщили мастеру, что обсудил бургомистр ван Льере с представителями гильдии святого Луки высказанное Дюрером желание жить и работать в Антверпене и решили они просить его остаться в их городе. Печаль наполняет их сердца, когда видят они, что тратит мастер Альбрехт свое драгоценное время на хлопоты о жалованье. Город предлагает ему не сто, а триста гульденов ежегодно, если он окажет ему честь и станет его гражданином. Ждали ответа. Сказал Дюрер то же самое, что некогда говорил венецианскому дожу: богат и славен Антверпен, великая честь быть его гражданином, гостеприимны и радушны жители. Но пусть поймут его правильно — для него узкий Пегниц дороже широкой Шельды. Не жить ему без красных стен Нюрнберга, его бурга и собора святого Зебальда, где покоится прах родителей. От всей делегации ответил Адриан Херебоутс: они понимают чувства гостя и сожалеют, что своим нескромным предложением омрачили его настроение. Пусть простит он им их бестактность.

И была еще встреча с Себастианом Брантом. Гнал ветер с моря тоскливые тучи, сеял дождем на крыши Антверпена. Может быть, поэтому преобладали в их беседе грустные нотки. Брант не упрекал его, но нетрудно было догадаться: давно ждал — ведь все-таки они старые друзья. А Дюрер, подхваченный каруселью приемов и встреч, медлил с приходом. Говорили в основном о прошлом, но когда заходил разговор о том, как вместе снаряжали в плавание «Корабль дураков», мрачнел Брант, глубже втискивался в кресло и лицо его приобретало виноватое выражение, будто стыдился он, что предал любимое дело — стихи и осмеяние глупости. Да, действительно предал. Стремился к другому — достичь более хлебных должностей и званий: синдик корпорации нотариусов, советник императора, пфальцграф и фактор Страсбурга в Антверпене. Но никогда не пережил он больше той радости и той полноты сил, когда вместе с Альбрехтом они творили, кроили и перекраивали его поэму. Словно оправдываясь, монотонно прочитал Брант строки из своего творения:

Здоровье — клад, но с давних пор Хворь начеку, как ловкий вор. И сила — драгоценный дар. Но где она, когда ты стар?!

Однако не старость пожирала силы Себастиана. Скорее всего это делала хворь. Та самая болезнь, которая, как уже наслышался Дюрер, поражала жителей побережья. Изнурительная лихорадка доводила людей до грани помешательства, лишала их способности двигаться, думать, работать. Не нужно было быть врачом, чтобы увидеть, что Брант тяжело болен. В комнате вовсю пылал камин, по Себастиан зябко кутался в подбитый мехом плащ. Когда Дюрер начал рисовать, Брант сперва пытался занять его беседой. Но нить рассуждений ускользала от него. Он перескакивал с одного на другое. То говорил о вышедшей недавно книге шванков про Тиля Уленшпигеля, которую сравнивал со своим «Кораблем», и советовал Дюреру проиллюстрировать ее. То несколько раз пытался обрисовать собеседнику те тяжелые последствия, которые может вызвать дальнейшее распространение учения Лютера. Найдутся люди, которые неминуемо воспользуются им для разжигания смут и волнений. Но говоря обо всем этом, Брант неизменно возвращался к мысли поскорее выбраться из здешних гиблых мест на родину. Там, в Страсбурге, он воспрянет духом и телом. Скоро, очень скоро он уедет отсюда. Вещи уже собраны. Беда только в том, что его преемник задержался. Портрет он отказался принять в подарок: собственная физиономия — увы! — ему и без того хорошо знакома.

Вернулся Дюрер в гостиницу в невеселом настроении и к тому же промокший до нитки, ибо дождь так и не перестал, обложной, долгий и нудный. Предчувствие, что и Брант вскоре оставит этот грешный мир, не покидало его. Впрочем, так оно действительно и случилось. Себастиан скончался несколько месяцев спустя в своем родном Страсбурге.

От невеселых дум отвлекло немного письмо Пиркгеймера. Сообщал Вилибальд, что на время расстался с Нюрнбергом и переселился в деревню, где наслаждается природой, переводит Платона и пишет в манере Лукиана «Похвалу Подагре». Действительно, попал Брант в точку, сказавши, что с его легкой руки теперь не только глупость, но и каждая болячка сама себя хвалит. Как следовало из письма Пиркгеймера, вовремя покинул Дюрер Нюрнберг, ибо в нем снова вспыхнула чума.

Складывалось у Дюрера впечатление, что слишком уж предаются нидерландцы приемам и праздничным шествиям, пренебрегая более серьезными делами. Постоянно им о своих просьбах напоминать приходится. Коронация Карла состоится 23 октября, нюрнбергская делегация, которая должна доставить императорские регалии, уже в пути, а его дело так и не сдвинулось. Одним словом, медлить нельзя, полагаться на обещания нечего, необходимо срочно ехать в Мехельн, резиденцию Маргариты. Да не так просто уехать. Пришли из гильдии святого Луки, отговорили: кто же уезжает из Антверпена накануне праздника вознесения Марии? Такое красочное зрелище он вряд ли еще когда-либо увидит! До конца октября — срок долгий. Уговорили, дав клятвенное обещание, что после праздников они, то есть гильдия святого Луки, добьются для него восстановления императорского жалованья. В самом деле, несколько лишних дней особой роли не играют.