Дюрер

19 августа рано утром запели трубы, завыли флейты, загрохотали барабаны. Планкфельт ворвался в комнату Дюрера с таким видом, будто пожар случился: что же он до сих пор yе на улице? Сейчас от собора святой Девы Марии — как раз мимо дома — двинется шествие. Выскочили за двери — действительно едва-едва успели. Музыка все ближе. А вот показались и представители всех сословий и ремесел. Несли знаки своих гильдий в окружении горящих свечей ювелиры, каменщики, корабельные мастера, рыбаки, мясники, плотники, ткачи, пекари, сапожники, купцы. Огромные серебряные трубы ревели как трубы архангелов в день Страшного суда. Потом пошли барабанщики, открывая парад арбалетчиков, их сменила толпа женщин в белых покрывалах до пят. Планкфельт пояснил: это жены погибших моряков и солдат, которые за время вдовства не запятнали своей чести, потому им такой почет. Замыкала процессию рота самых отважных антверпенцев, своими подвигами прославивших имя родного города. Когда герои скрылись за углом и стихла музыка, молча и торжественно заполнили улицу служители собора святой Девы Марии, Несли святые реликвии. На плечах двадцати человек плыла по городу икона, изображавшая богоматерь с младенцем Иисусом. И вновь зазвучали трубы и ударили барабаны: покатились разукрашенные фуры, а на каждой из них разыгрывали местные лицедеи сцены из Библии.

Целый день шло ликование. Как водится, осыпали друг друга подарками. Дюрер едва успевал принимать подношения и вручать ответные дары. Еще два-три таких праздника, и у него гравюр не останется. Внимание коллег, слов нет, приятно, но ведь не ради него Дюрер приехал в Антверпен. Начал он понемногу брюзжать. Обедая очередной раз с художниками, говорил Дюрер не о живописи, а о всякой ерунде, связанной с императорским жалованьем. Самому было противно. Случившийся однажды на обеде Томмазо Бомбелли слушал его, слушал, а в конце вызвался отвезти мастера в Мехельн и добиться для него аудиенции у Маргариты. Пусть через неделю будет он готов к поездке.

Точно в назначенный срок, 27 августа, подкатил Томмазо к гостинице в удобной повозке, и отправились они искать правды. Ну и дорожка — сплошные ухабы! После каждого кости с трудом возвращаются на прежние места. Портрет Максимилиана, предназначенный в подарок наместнице, всю дорогу пришлось держать на руках, чтобы не привезти вместо него мусор, годный для свалки. Но худшее ожидало их в самом Мехельне — придворные сообщили, что уехала Маргарита в Брюссель. Пришлось трястись дальше.

В Брюсселе неожиданно натолкнулись на шумно-веселую троицу: нюрнбергских послов, прибывших на коронацию, — Ганса Эбнера, Леонгарда Гроланда и Николаса Галлера. Видно было, что эти трое времени зря не теряют. За ужином, куда затащили Дюрера, узнал он, что Нюрнберг чуму пережил легко, в этом году она не особенно свирепствовала, что Вилибальда в городе все еще нет и говорят о нем разное: то ли он в деревне сидит, то ли отправился в Рим вымаливать прощение у папы. Оказывается, он и с церковью успел рассориться. Ну и характер — не может мирно жить! Однако существа проступка Вилибальда Дюрер выяснить не смог. Ничего не знали послы толком. А тут появился нежданно еще нюрнбержец Якоб Банизис, друг Пиркгеймера. Да не один — притащил с собою Эразма Штернбергера. Сели к столу без приглашения, бесцеремонно вмешались в беседу. Сразу же испортили Дюреру настроение на весь вечер: оказывается, час назад уехала Маргарита обратно в Мехельн.

Еще раз убедился Дюрер, что нельзя о способностях судить по внешнему виду. Штернбергер оказался посильнее всех прочих. Уже на следующий день Дюрер и нюрнбергские послы осматривали дворец Маргариты. Больше всего поразили их многочисленные фонтаны — таких в Нюрнберге не увидишь. Едва не заблудились в лабиринте — было здесь и такое развлечение. И весело и жутко, особенно если знаешь миф о Тезее. Но Штернбергер их из ловушки вызволил и привел к клеткам со зверями, которых Дюрер не то что в натуре, но и на рисунках не видел. Их привезли из земель, открытых Колумбом. Из дворца бросился в ратушу — смотреть «Золотую комнату». Вот это и впрямь сказочная роскошь! Но его уже за рукав дергают — дальше, к картинам Рогира ван дер Вейдена! Поглядеть бы неторопливо, но нет, пронеслись галопом, так как нюрнбергские послы спешили к более диковинному, ради чего, собственно говоря, и пришли сюда — скелету диковинной рыбищи, которая при жизни весила не менее тридцати квинталов [3] .

3

Квинтал — Старинная мора веса (приблизительно 50 кг).

Хуже нет, когда одних интересуют звезды, а других их отражения в луже. Какое дело послам до картин, им подавай что-нибудь особенное, чтобы дух захватывало. Поэтому и попали во дворец Генриха VIII Нассауского. По пути узнали, что Генрих своими разгулами даже господа бога вывел из себя, и он уже подавал нечестивому графу знак своей немилости. Во время грозы молния ударила рядом с ним в камень. Камень граф приказал вырыть и перевезти к себе во дворец, но и после этого своего нрава не смирил. Говорит, что теперь с ним ничего не случится, если уж сам господь бог промахнулся. Этот камень им и показали прежде всего. Был он черный, как сажа, опален и с одного боку расплавлен. Провели их затем в зал, где устраивал Генрих оргии, и в спальню, где стояла кровать на пятьдесят персон. Все это было занятно, но Дюреру малоинтересно.

А на следующий день увидел Дюрер знаменитый «клад Монтесумы». Спустились в подвал в сопровождении стражи. Впереди сам начальник караула, позади несколько солдат, вида устрашающего и мрачного. Разом вспыхнули факелы, и глаза сами собою закрылись от небывалого блеска. Прямо перед ними — золотое солнце, рядом с ним серебряная луна, оба светила диаметром чуть не по доброму клафтеру [4] . Ставили перед Дюрером одну за другой странные золотые фигурки, посуду и еще какие-то предметы, назначение которых было неясно. Чудовищные языческие боги пялили глаза и злобно скалили зубы. С боязнью брал их в руки мастер — вдруг над ними тяготеет проклятие! Отменная работа, уж об этом Дюрер мог судить лучше кого бы то ни было. Фигурки казались странными, необычными. Но может быть, там иные понятия красоты? В углу подвала показали им груду обломков: разрубленные мечами и расплющенные молотом золотые языческие боги и всякая утварь. Объяснили: драгоценный металл освятят, переплавят и перечеканят в монеты. Много потребуется денег императору Карлу V, чтобы держать в узде свою раскинувшуюся на полмира державу.

4

Клафтер — старонемецкая сажень (приблизительно 180 см).

В верхних помещениях видели они оружие, шлемы, щиты и боевые наряды индейцев, отобранные у заокеанских воинов Кортесом и присланные в дар испанской короне. Смотрел на них Дюрер, а перед глазами маячили расплющенные языческие боги. Довелось собственными глазами увидеть мастеру то, против чего восставала его совесть: во имя веры гибли бесценные творения человеческого гения. Нюрнбергских послов судьба языческих богов не волновала — здесь все для них было ясно: не христианское не имеет права на существование.

Подавленный, вернулся Дюрер в гостиницу. Приказал никого к нему не допускать и не мешать без особой надобности: собирается работать. Действительно, хотел по памяти зарисовать увиденное и обреченное на гибель. Но вскоре отказался от замысла — плясали перед глазами языческие боги, скаля зубы в злой насмешке, расплывались их контуры.

Пришлось ограничиться лишь записью в дневнике: «Также я видел вещи, привезенные королю из новой золотой страны: солнце из чистого золота, шириной в целый клафтер, лупу из чистого серебра той же величины, также две комнаты, полные редкостного снаряжения, как-то: всякого рода оружия, доспехов, орудий для стрельбы, чудесных щитов, редких одежд, постельных принадлежностей и всякого рода необыкновенных вещей разнообразного назначения, так что это просто чудо — видеть столько прекрасного. Все это очень дорогие вещи, так что их оценили в сто тысяч гульденов. И я в течение всей своей жизни не видел ничего, что бы так порадовало мое сердце, как эти вещи. Ибо я видел среди них чудесные, искуснейшие изделия и удивлялся тонкой одаренности людей далеких стран. И я не умею назвать многих из тех предметов, которые там были».

Побыть одному подольше не удалось, так как задержать Штернбергера могла бы лишь каменная стена вроде городской, да и то он бы в ней щель нашел. Предстал перед Дюрером, словно из-под земли вырос. Первое — прибыл посланец от Маргариты. О просьбе нюрнбергского мастера ей доложено, и ее высочество соизволила передать, что примет его, как только представится возможность. Второе — Барент ван Орлей просит быть у него завтра на обеде и попутно выражает обиду, что Дюрер, находясь в Брюсселе вот уже три дня, не нашел времени посетить его. Понял Дюрер сообщение Штернбергера так, что Маргарита приказывает ему быть поблизости. Бросился разыскивать Томмазо Бомбелли. А чего его искать, когда он все это время сидел внизу, излагая нюрнбергским послам свой взгляд на европейскую политику, а также на влияние этой самой политики на торговлю шелком.

Скакать в Мехельн на ночь глядя? И чего ради? Времени Маргарита не назначила, до Мехельна не год ехать. Успеют. Послезавтра и отправятся. Пусть лучше идет обедать к Орлею.

К Орлею сходил не напрасно. Правда, никого из брюссельских художников там не встретил, зато познакомился с двумя нужными людьми — церемониймейстером Карла V Жаном де Метенье и казначеем города Брюсселя Гильсом де Буслейденом. И тот и другой о заботах Дюрера были осведомлены, так что заново ему свое дело не пришлось излагать. Они его обнадежили: Маргарита на его стороне, как только кончатся треволнения с коронацией, все решится в его пользу. Просили придворные по этому поводу отнюдь не беспокиться и не омрачать тем самым себе пребывание в Нидерландах. То, что Маргарита до сих пор его не приняла, вызвано лишь ее чрезмерной занятостью, но отнюдь не пренебрежением.

Больше к этому вопросу не возвращались. За столом политики обсуждали, сколько денег потребуется на предстоящую в Ахене коронацию и где их ваять. Так что ему с Орлеем была предоставлена полная возможность без помех наговориться о живописи. Бареит все сокрушался, что ему пока не довелось побывать за Альпами. Заветной его мечтой было встретиться с Рафаэлем. Считает он его своим учителем. А дело было так: три года тому назад привезли из Италии в Брюссель Рафаэлены картоны, по которым на городской мануфактуре должны были ткать гобелены для Сикстинской капеллы. Месяцы провел Орлей, копируя и анализируя их. В итоге нашел собственный стиль, который понравился Маргарите, и в двадцать лет стал он придворным живописцем.