Джесси

Они лежали на узких больничных койках, казалось поглощенные каждый своей судьбой. Из коридора слышались голоса больных, строго отчитывала кого-то медсестра. В окно, раскачиваясь на стылом ветру, постукивала ветка клена. Кеша увлеченно рисовал, вдохновенно изображая то свист летящего самолета, то татаканье пулемета или же взрывы снарядов. Гена, приподнявшись на локте, заглянул в его рисунок. На листе ватмана развернулся настоящий воздушный бой: на одних самолетах жирно чернели фашистские кресты, на других пылали красные звезды. И, судя по тому, что за самолетами с крестами тянулись шлейфы чёрного густого дыма, бой без потерь выигрывали крылатые машины со звездами. Он улыбнулся, вспомнив свои мальчишеские рисунки, мало чем отличающиеся от творения его сопалатника. Леонид продолжал лежать на спине, заложив руки за голову. Годами наболевшее в груди рвалось наружу.

– Гена, я хочу тебе некоторые вещи из своей жизни рассказать, – не выдержал он и возобновил разговор. – Может, тебе это полезно будет… Так вот, слушай дальше. – Он немного помолчал, словно восстанавливая в памяти цепь событий. – У меня была девушка, и мы любили друг друга. И, пребывая в наивной надежде на выздоровление, я предложил ей руку и сердце. Мы поженились, через год родилась дочь; казалось, что счастье и радость навсегда поселились в нашем доме… Но предположения врачей не сбылись, мне становилось только хуже, и постепенно моя жизнь превратилась в одну сплошную проблему. Даже такие обычные заболевания, как простуда или ангина давали серьезные осложнения. Лекарства, которые выписывали в поликлинике, не помогали. На чёрном рынке есть хорошие препараты, но они стоят немалых денег. Пока я работал – ещё как-то сводили концы с концами. А как оформили инвалидность, так почти вся моя пенсия стала уходить на лекарства с базара. О спокойной жизни пришлось забыть, «скорую» иногда вызывали по два раза на день. Смотрю я как-то на свою Настю, а ей уже не до любви… Глядит на меня, а в глазах – страх. А знаешь… она, когда родила – расцвела… как женщина. Идешь, бывало, с ней по улице и видишь, как мужики вслед ей оборачиваются, аж позвонки шейные трещат. Да дело и не в этом вовсе… Просто, хотелось достойно выглядеть и достойно жить рядом с такой женщиной. Думал я, думал… Да и переехал к родителям, а ей оставил записку. Так, мол, и так, не хочу вам с дочерью жизнь усложнять… ну, и как полагается прощения попросил. Настя вначале ни в какую – приезжала ко мне чуть не каждый день: будем, мол, вместе жить, и точка! Потом немного успокоилась… А через два года замуж за приличного мужика вышла, да ещё двух пацанов ему родила. А Ксения, дочка моя, так уже в институте учится, инженером скоро будет…

Гена вспомнил, что как-то видел рядом с Леонидом худенькую симпатичную черноволосую девушку.

– Я всё это к чему говорю… – продолжал Леонид ровным голосом. – Конечно, это хорошо, что Ксюшка родилась, что жили пару лет счастливо… Но сколько потом Насте пришлось горя хапнуть – словами не пересказать. Уже потом много раз задумывался: зачем женился? Чуть жизнь человеку не испортил. Сказать, что поверил врачам? Совру. Где-то внутри себя прекрасно понимал, что нельзя этого делать. Тогда – почему всё это произошло? Почему о ней в первую очередь не подумал? Потом уже понял: у каждого человека своя правда и своё понятие о счастье, и каждый норовит жить так, чтобы только ему хорошо было. А другие? Да хрен с ними, с другими – нам ведь не до них! Главное, чтоб нам, чтоб у нас!.. – уже в гневе то ли на себя, то ли на всё человечество закончил он свою исповедь.

Опять они молча лежали на своих койках, думая каждый о своём. И хотя также увлеченно чиркал карандашом по ватману Кеша, по-прежнему слышался из-за двери шум больничного коридора, и все так же билась о стекло ветка клёна, Гене показалось, что вокруг что-то изменилось и приобрело другое, пока ещё не ясное для него значение.

– Извини, Гена, путано я тут тебе наворотил… Не знаю, понял ты из этого что или нет, но я должен был это рассказать… Пусть даже и для того, чтобы ты хоть какое-то представление имел, чего можно в дальнейшем ожидать, – оправившись от волнения, уже спокойно досказал Леонид.

– Да нет, – ответил Гена, – рассказал ты как раз таки все очень даже доходчиво… Ну, а спросить тебя можно? – обратился он к Леониду. Тот, не отрывая взгляда от потолка, кивнул головой. – Мне-то что можешь посоветовать?..

– Ничего, Гена, посоветовать не могу, – помолчав, ответил Леонид и добавил: – Если бы вернуть все назад, я все равно бы на Насте женился – отказаться от неё было выше моих сил. Да ведь и были же мы счастливы! Хоть и немного, но были! Я, Гена, о себе рассказал… А как поступишь ты – решай сам. Это твоя жизнь.

На следующий день, при встрече, Марьяна тревожно справилась о его здоровье. От ночи, проведенной без сна, у него было усталое бледное лицо, под глазами легла синева. Он посмотрел на её встревоженное лицо и смог сказать лишь:

– Марьяна, как же я тебя люблю!

Чуткое, девичье сердце Марьяны сразу же заметило перемену, которая произошла с Геной после больницы. Он действительно изменился: его любовь к ней нашла своё, уже другое выражение. После долгих бессонных ночей и мучительных раздумий он, по сути, решил отказаться от Марьяны, чтобы она не разделила судьбу Насти – жены Леонида и не пережила всего, что выпало на долю бедной женщины ради лишь кратковременного счастья. Он решил, что не имеет права ценой страданий Марьяны приобретать это счастье… И опять в его мыслях звучал голос из вещего, как ему казалось, сна: «Не имеешь права, не имеешь права, не имеешь права…»

Новый год встречали у Марьяны. В этот новогодний вечер все было, как и полагается – торжественно и чинно. На праздничном столе, раздвинутом по такому случаю и накрытом красивой скатертью, возвышались две бутылки шампанского. Возле каждой из них – по бутылке водки и вина. Фрукты в вазах, в тарелках – салаты из овощей и зелени, селедка под шубой в длинной и глубокой хрустальной салатнице, тарелки с дымящимися пельменями и, конечно же, неизменный, традиционный, всеми любимый винегрет, без которого не обходится ни одно более-менее приличное застолье. В углу комнаты, отсвечивая серебром, золотом и ультрамарином шаров, в легкой накидке серебристого дождя, увешанная гирляндами – новогодняя ель. Кроме Гены среди приглашенных были ещё гости: Константин – румяный, веснушчатый толстяк со своей женой Наташей, – женщиной говорливой и шумной, и Григорий – высокий худощавый молчун с женой Людмилой, – дородной и весёлой. Так что, принимая во внимание характер жен приятелей семьи Марьяны, создавалось впечатление, что гостей гораздо больше. Мама Марьяны, румяная от жара плиты, в нарядном платье, поверх которого красовался бело-синий, с рюшечками по краям фартук, то и дело выбегала на кухню, где на газовой плите, в большой чугунной сковородке, шкворча, жарились цыплята. В общем – нормальный, традиционный Новогодний вечер, кульминацией которого будет звон бокалов с искрящимся шампанским под поздравительную речь пожилого генсека, и продолжится он далеко за полночь под любимую всеми передачу «Голубой огонёк». И, лишь только по телевизору, включенному чуть ли не на всю мощь, послышался бой кремлевских курантов, как хлопнула пробкой бутылка с шампанским, и в высокие хрустальные бокалы полился искрящийся напиток и тонко зазвенел хрусталь – за столом все, чокаясь бокалами, поздравляли друг друга с наступившим Новым Годом. С улицы слышались радостные возгласы, звуки хлопушек и было видно как над городом, в иссиня черную высь, взлетели шапки праздничного салюта и, осыпаясь вниз сотнями ярких огней, осветили ночное небо. Чуть позже мама Марьяны внесла на подносе поджаренных до золотистой корочки цыплят. С этого момента застолье пошло полным ходом. Константин рассказывал анекдоты: рассказчик он был отменный, и от смеха все буквально хватались за животы. Гену захватила эта атмосфера легкости и непринужденности, и казалось – он забыл о переживаниях последних дней. Марьяна заметила положительные перемены на его лице и тоже наконец-то стала улыбаться; казалось, что и её покинули нехорошие предчувствия. В самый разгар веселья она увлекла Гену в соседнюю комнату и, когда они сели на диван, внимательно посмотрела ему в глаза.

– Гена, с тобой и правда – все хорошо?..

Гена все откладывал этот неприятный для него разговор. Вот и сегодня, когда шел к Марьяне, твердо решил, что в эту ночь он выберет благоприятное для разговора время и скажет ей о своем решении. И вот казалось – оно наступило. Но едва он посмотрел в её сияющие глаза, как понял, что не только сегодня, но и вообще никогда в жизни не найдет в себе силы сделать это.

– Все нормально Марьяна, – улыбнулся он, и тут же осудил себя за двуличие. Она доверчиво склонилась к его плечу. В этот момент в комнату зашел отец Марьяны.

– А, вот они, голубки, где уединились! Не нравится наше стариковское общество?

– Да нет, пап! Просто, жарко очень… Вот мы и решили здесь немного посидеть, – ответила Марьяна.

– Правильно решили, нечего вам, молодым, со стариками сидеть… – И он обратился к Марьяне: – Ты бы, дочка, пошла, поинтересовалась: может, там матери чем помочь надо… А мы тут с Геной по-свойски, по-мужицки потолкуем кое о чем…

Марьяна взглянула на отца удивленно и вопросительно.

– Иди, иди Марьяна, Генку я не обижу! Вот, только поговорим самую малость, да и вернешься, – шуткой успокоил её отец.

– Ну, хорошо, поговорите… Только я скоро вернусь! – улыбнулась она и вышла.

– Я, Гена, вот о чём с тобой говорить хочу, – начал отец Марьяны без обиняков и вступлений, лишь только Марьяна вышла. – Хотя, может, и не в своё дело лезу… но нет ничего хуже, когда видишь, как ребенок твой страдает. Свои дети будут, тогда поймёшь меня, а сейчас я уж напрямки – как могу, так и скажу. Не обессудь, если обижу чем. Так вот, начну с самого начала. Как весной вы с Марьяной встречаться стали, изменилась она сильно, повзрослела сразу, даже речь у неё другой стала. До этого-то так, девчонка девчонкой была… А тут замечаю, в словах мудрость особая женская появилась, рассудительность. Оно, наверное, так и бывает, когда к девушке любовь приходит. Ну, изменилась-то она, конечно, сильно, даже краше стала, да и за собой смотрю следить по-взрослому начала – как попало уже на улицу не выйдет… В общем, не та уже Марьяна, что была. С Ларисой, женою своей, мы разговаривали: не рано ли, мол, ей любовь-то крутить, ведь еще школу заканчивать надо. Потом себя вспомнили – мы-то с ней с восьмого класса дружить начали. Даже поженились раньше, чем я в армию пошел. Марьяна-то у нас родилась, я уже полгода как отслужил, мне по этому поводу даже отпуск дали. Ну да ладно, дело-то не в этом… Решили мы с ней – пусть встречается, не будем ей мешать, да с разговорами ненужными в душу лезть. Тем более что нам ты тоже понравился, плохого о тебе ничего не слышно, не хулиган и всё такое… А вот только смотрю, смурная она какая-то в последнее время стала, задумчивая, отвечает невпопад. Я её спрашиваю: в чём, мол, дело – молчит. Я уже грешным делом подумал, произошло что-то между вами, обидел ты её. Ну, я к матери: так, мол, и так, что делать? Надо ж Марьяне помочь как-то! Мне она, говорю, навряд ли чего расскажет, а ты чисто по-женски спытай – с чего она ведет себя так. Да только Лариса-то моя ещё раньше все это заметила, да и поговорить уже успела. Ну, а Марьяне с кем-то нужно было поделиться, выговориться, да и совета попросить… вот она и рассказала про твою болезнь. До этого молчала, не говорила ничего, пока между вами все хорошо было. А теперь говорит, ты какой-то другой стал, да и ведешь себя так, словно прощаешься. Девичье сердце, Гена, обмануть трудно… Женщины – они душевнее, чем мы, мужики. Я, вон, на последнем году службы в госпиталь с аппендицитом попал, так сразу же письмо от жены получил. Спрашивает: что, мол, там у тебя стряслось? Сны – пишет – плохие вижу, да и тревожно как-то за тебя стало. Вот так-то… Обмануть женщину, Гена, трудно… она, может, и сделает вид, что поверила, да только ей сердце всё равно правду скажет. Ну, да я отвлекся, извини. Я ведь с тобой не об этих вещах поговорить хотел, а вот о чём. Рассказала Марьяна матери о твоей болезни, поплакала… ей, конечно, легче стало. Ну, да суть, Гена, не в этом… Я вот что тебе скажу: ты Марьяну не обижай, любит она тебя. А для неё и, стало быть, и для нас это – главное. А болезнь? Ну и что – болезнь! Заболеть всякий может… Но нельзя же из-за этого свою да и чужую жизни ломать! Извини, может, что не так сказал… Но чтобы у тебя насчет нас-то никаких сомнений не было.

Гена молчал, лукавить перед отцом Марьяны не хотелось, да и сказать ему о своем решении ему было проще, чем Марьяне.

– Спасибо вам, Роман Васильевич, – глухо выдавил он из себя, – за ваше такое отношение ко мне. Хотя я, наверное, его и не заслуживаю… Но хочу, чтобы вы знали – я люблю Марьяну! Она первая моя девушка и как бы я хотел, чтобы она осталась ею на всю жизнь!.. И для меня то, что я сейчас хочу вам сказать – это то же самое, что и жизни себя лишить …

– Подожди-подожди, Гена! По-моему, ты чего-то лишнего накручиваешь, – остановил его отец Марьяны.