Джульетта без имени

Крыся помолчала. Потом закончила почти грустно:

— Когда нас привели в Бибирево после поимки, некоторые пытались избить нас по пути в камеру — несмотря на охрану. Он закрывал меня собой, оберегал от ударов... А ты говоришь — «хахаль»...

На несколько минут воцарилось молчание.

— Вот, значит, как? — протянул Кожан. — Шекспира, значит, зачиталась? И этот, значит, тебя сам о спасении своей шкуры попросил? М-да, измельчали у «чистых» ходоки на поверхность, измельчали... — он зевнул... и внезапно ринулся вперед, сшибая стоящую напротив него с ног (Крыся испуганно взвизгнула). Но упасть не дал — подхватил в последний момент за безрукавку, потянул рывком, резко вжал в стену.

— И ты думаешь, я тебе поверил? Шекспир? Жалкий меланхолик — человеческий сталкер? Ты меня за кого держишь? — глаза Кожана, доселе тусклые, бешено сверкали, на кулаках, сжимавших Крысину одежду, побелели костяшки. — Правду, мышка, правду! — взревел он, снова тряся ее. — Не то размажу тебя по этой самой стене, как блоху по ногтю!

В ответ ему по ушам резанул громкий и истошный, полный смертельного ужаса, визг. Даже не так — ВИЗГ!!! Девушка задергалась в его руках, а потом вдруг резко обмякла и стала медленно оседать по стене на пол. Голова ее безвольно запрокинулась, глаза закатились.

— Тьфу!..

Кожан разжал кулаки, и пленница мешком упала на пол, неловко вывернув руки. Он в легком замешательстве почесал в затылке. М-да, жидковата добытчица. Ничего, сейчас оклемаем.

Он потянулся к шкафчику, вытащил оттуда потертый металлический чайник.

В дверь снаружи пару раз ударили кулаком.

— Эй, Кожан! Че у тебя там творится? Ты ее уже... того?

Старый вожак, не глядя и не поворачиваясь, треснул по двери каблуком ботинка. Гулко грохнуло, стукнуло, и кто-то обиженно взвыл:

— Ай, мля-я-я-ять...

Кожан гоготнул:

— А нехрен подслушивать, Жека! Учу, учу вас, обалдуев, культуре...

Из-за двери ничего не ответили. Вожак крякнул. Понаберут, блин, детей в Красную армию...

В чайнике побулькивало. Он снова вернулся к лежащей на боку в неловкой изломанной позе девушке и начал медленно лить воду на бледное лицо.

Ему пришлось вылить на пленницу едва ли не все содержимое чайника (на полу у ее лица тут же образовалась лужа), прежде чем она подала хоть какой-то признак жизни. Сперва Кожан услышал тихий вздох, девушка чуть шевельнулась и в следующий момент сморщилась, фыркнула и протестующе застонала, отворачивая лицо от водяной струи.

Чайник перекочевал на столик. Кожан присел на корточки рядом с лежащей на полу пленницей.

— Доброе утро, мышка. Мы еще не закончили, — он широко улыбнулся. — Давай, очухивайся, очухивайся.

— «Сюжет, что мы для вас представим ныне, Пойдет о живших в городе Вероне Двух кланах, равных знатностью и чином, Но давнею враждою разобщенных...».

Крыся читала стихи из той самой самиздатовской книжки, не открывая глаз, читала тихо, распевно и с той подкупающей чистотой и задушевностью, которая так цепляет зрителя в игре гениальных актеров, еще не испорченных славой, деньгами и поклонением публики.

— «Никто уж и не помнит тех событий, Что привели когда-то к этим распрям. Из века в век чреда кровопролитий Все тянется — жестоко и напрасно... Из рокового лона двух фамилий, Как два ростка из выжженного поля, Два чистых сердца — чище белых лилий Взошли — и осветили мир любовью. Но гнев родных, угрозы и наветы, Слепая злоба — кошкой меж друзьями... И вот — отцы могилы ладят детям, А матери седеют над телами... На смертном ложе — дети, гордость клана. Вражда забыта, но какой ценою!.. ...Быть может, пьесы стих и бесталанен — Поправим дело мы своей игрою...»

Закончив свой в высшей степени странный и со стороны — почти безумный монолог, девушка перевернулась на спину, открыла глаза и в упор уставилась на возвышающегося над ней Кожана.

— Как же вы мне все надоели!.. — вдруг устало сказала она. — И ты, и эсбэшники эти бибиревские... Говоришь вам все, как было, говоришь, а вы... Правду тебе?.. Блин, вот я дура, надо было сочинить что-нибудь... научно-фантастическое в качестве первой версии... Тогда б хоть не так обидно было, что никто не верит!

Она попыталась сесть, но у нее закружилась голова, и Крыся инстинктивно воспользовалась первой попавшейся опорой, прислонившись к ней. Ею оказалось колено Кожана, и девушка, сообразив это, ойкнула, отпрянула и сделала попытку отползти.

Улыбка Кожана стала шире.

— Ты ж смотри, а? И правда читала. Кудеса... Откуда ты только взялась такая? Ладно, мышка, ладно. — Кожан снова сидел на диване, привычно поглаживая бутыль. — А кто, скажи на милость, тебе в наших полуночных землях такие вкусы привил? Мамка с папкой? Это кто ж они у тебя такие?

Крыся сперва воззрилась на него с подозрением — мол, а вдруг ты мне снова какую подлянку готовишь? Но что-то в его манере поведения подсказало ей, что можно на время перевести дух и не бояться. Она приободрилась и, усевшись поудобнее (и все же подальше от дивана — на всякий случай), начала рассказывать.

— Вкусы мне, как ты говоришь, привила Ольга Петровна, учительница в отрадненской школе. Она очень хорошая женщина, только сейчас уже совсем старенькая. Она и ее муж, Игорь Сергеевич, — из тех, кто пережил и Удар, и крысиное нашествие, и эпидемию... А Игорь Сергеевич до Удара был завскладом книжного магазина. Они меня и приучили к чтению книг, а я по книгам и говорить правильно научилась, и понимать, что хорошо, что плохо... не то что раньше... И вообще, если бы не знакомство с этой семьей — я бы так и осталась глупой грязнокровкой с Петровско-Разумовской. Там-то меня никто бы ничему не стал учить, была бы просто служанкой у какой-нибудь богачки... Или еще хуже... Я потому и сбежала Наверх, в добытчики, — чтобы поменьше попадаться на глаза хозяевам... и всяким прочим, — она опять быстро глянула на Кожана, — хахалям... А что до мамки с папкой... Мать у меня — желтый скавен, она тоже из Выживших. На момент Удара ей было примерно столько же, сколько мне сейчас, и она только на своем языке умела говорить, ну и чуть-чуть по-русски. Какой уж там Шекспир! А отец... — Крыся вздохнула. — Вот про него я вообще ничего не могу сказать. Я его ни разу не видела. Мать, правда, рассказывала, но она и сама знала о нем очень мало... — девушка безнадежно покачала головой. —Только имя — Стас, и что он был белым скавеном и добытчиком с какой-то другой станции. С ней он переспал, когда случайно оказался после рейда на Петровско-Разумовской, а потом ушел, и больше она его никогда не видела. Было это почти сразу после эпидемии, точнее — на самом ее исходе. А потом я родилась. Вот, в общем-то, и все.

В «кабинете» на несколько минут воцарилась тишина.

— ...Средь оплывших свечей и вечерних молитв, средь военных трофеев и мирных костров... — пробормотал Кожан. Лицо его разгладилось, на секунду став рассеянным и усталым. — Прав ты был, Семеныч [4] , и такое бывает... — он тяпнул из бутыли хороший глоток и с полминуты сидел, не выдыхая. — Книжный ребенок ты у нас, значит. Только получается, что бегут сейчас такие, как ты, не на фронт, а Наверх. И не за гусаром, а за Шекспиром...

4

В.С. Высоцкий. Кожан цитирует первые строчки его песни «Баллада о борьбе» («Книжные дети»).

...Вот, значит, откуда оно все взялось. Позы, речи, «накал страстей высоких», чрезмерная эмоциональность... Понял, старый пень. Девочка-то у нас книжек начиталась. Книжек. Посреди войны, разрухи и скотства. А ты уж думал, что выродились людишки, поизмельчали совсем, только про «жрать», «пить» и «трахаться» помнят. Нет, видать, прав был Митька, мир его праху. Все кричал: «Вот увидишь, вспомнят люди, что не хлебом одним живут!» Сколько же лет назад это было? Пятнадцать? Двадцать?

Кожан вздохнул и тряхнул седоватой головой.