Джульетта без имени

— Не могу. Они замучают ее. Замучают из-за меня.

— Ошибаешься. Это ТЫ из-за нее попал сюда. Ты ведь не просил ее провожать тебя до людских станций, она сама повела. А сейчас она с тобой в одних условиях. Сейчас — ее. Потом — тебя.

— Лучше бы сейчас меня и потом меня!

— Тебя? Да что тебе до нее?

— Она спасла мне жизнь. Она сама рисковала жизнью. Ради меня.

— Аргумент. Но и что с того?

— Рисковала ради чужого человека. Дважды чужого — потому что человека!

— Снова аргумент. Но разве это все, из-за чего ты сейчас мечешься, как горячечный?

— Она женщина! Девушка! А ей выпало быть там, где и мужики не сдюжат. Я не могу сидеть здесь, когда ее там увечат!

Дурное слово зацепилось за сознание. Увечат. Сразу вспомнились глаза разбойников, когда их вели по перегону, — голодные, алчные. А она тогда шла и только вздрагивала от каждого тычка, от каждого резкого жеста или слова. Маленькая, слабая и такая... светлая среди ревущего черного потока грязи и чудовищ. Своя. Своя — как своими бывают мать, брат и... та, с которой собираешься пройти жизнь. Родная — по духу, по сути, по непогасшей... человечности?

«Вставай, Восток! Нам уже недолго осталось!.. Ну же, сталкер! Прошу тебя!..»

В голове метрономом билась кровь. Держись, девочка... держись, милая...

Внезапно откуда-то сверху, слабый и заглушенный пространством и бетонными перекрытиями платформы, донесся отчаянный и тонкий, полный смертного ужаса визг. Прорезал воздух и... оборвался, как отрезанный.

Восток похолодел. Он узнал этот голос!

— Кажется, Кожан за твою девку всерьез принялся, — охранник пошевелился на своем месте, скрипнул стулом. Голос его был усталым и пустым.

Сетка жалобно загремела, когда человек всем телом ударился в нее.

— Открой, сволочь! Открой!!! — крик его был похож на рев ветра в огромной трубе.

— Тихо там, млять! — часовой вскочил со своего места. — Будешь орать — мужиков позову, успокоим! Сиди, млять, раз попался! Один хрен, не сделаешь ничего... — голос охранника снова стал сухим и обессиленным, стариковским. Скрип стула под тяжелым телом. Он снова опустился на свое место, и воцарилась тишина.

Восток, сжав кулаки до того, что побелели костяшки, сидел на полу. Вспышка ярости догорала где-то внутри, последними огоньками над углем. Спокойно, Восток! Спокойно! Спокойно. Спокойно...

А следующая мысль пришла сама. «Меня они точно убьют. Человек им без интереса, только что злобу выместить. И она останется здесь одна. Совсем одна. И будет еще долго ходить на эти самые «допросы». Каждый день. Каждый же день...» Ладони покрыл пот. Сталкеру стало страшно. И новая мысль. «Одно средство. Только одно средство. Единственное. Когда... ЕСЛИ меня не будет. А у нее не будет больше сил...»

Он посмотрел в сторону охранника. Тот все так же сидел за своим столом и, кажется, не обращал никакого внимания на узника. Тогда человек медленно отошел в дальний угол клетки, присел на тянущийся вдоль стены бетонный кожух и осторожно расшнуровал левый ботинок.

Сталкеры, которым было привычно месить Наверху радиоактивную пыль, намеренно старались нарастить толщину подметок. Толстая подошва убережет от грязи, не пустит внутрь гвоздь или острый кусок стекла, спасет ноги (а иногда и жизнь) владельца. Обуви некоторых разведчиков позавидовали бы даже довоенные модники из подростков. Но сейчас Восток принялся целенаправленно расковыривать ботинок изнутри. Перед рейдом в скавенские земли он оборудовал в теле каблука тайник, крышечка которого находилась внутри ботинка под стелькой. А в тайнике тихо ждал своего часа еще один, последний из имевшихся у него, маленький шприц-тюбик с мощным снотворным. Его резерв и главное охотничье средство, а ныне — последняя надежда.

Еще там, в Бибиреве, он принял решение быть с ней до конца. Потому и настоял на отправке его вместе со скавенкой в Алтуфьево. Вот только тогда он думал, что хочет просто отдать долг чести великодушной девушке, спасшей ему жизнь, а получилось, что пошел, чтобы защитить друга. Нового, неожиданно появившегося у него друга.

Плотно пригнанный квадратик никак не желал поддаваться. И поддеть-то нечем... На Востоке были только штаны со множеством еще в Бибиреве опустевших карманов. Он машинально обхлопал их — ничего. Обыскали его качественно... Профессионалы, м-мать их...

Наконец, когда коротко остриженные ногти были уже измочалены, а пальцы ныли от напряжения, крышка поддалась. Вот и тюбик.

Со стороны лестницы послышались шаги, свет перекрыла массивная фигура. Привлеченный подозрительной возней пленника, охранник покинул свой пост и пригнувшись шел к клетке. Восток едва успел спрятать шприц и крышечку в карман. Вспыхнул ручной фонарь, клетка осветилась.

— Чего возишься? — подозрительно глядя на узника, спросил охранник.

— Мозоль набил! Переобуваюсь! — буркнул Восток и начал демонстративно разматывать портянку. В связи с известным дефицитом, многие жители метро перешли на старый добрый дедовский способ защиты ног от натирания обувью. Портянки были куда проще, удобнее в применении, доступнее и экономичнее дефицитнейших носков.

— Ну-ну. Только куда тебе теперь-то ходить?..

— Да найдется куда! — с легким вызовом ответил сталкер. — Кстати, у вас тут заключенным хоть какой-то сервис полагается?

— Слова-то какие умные знаешь, — часовой хохотнул. — Се-ер-вис... В сортир, что ли, надо?

— Пока нет. Но... если вдруг понадобится? — сталкер сделал вопросительную паузу.

— Позовешь — выведу. Но только у нас тут сервис три раза в сутки.

— И на том спасибо.

Часовой криво подмигнул и развернулся, гася фонарь. Бух-бух — его башмаки затопали по бетону обратно.

— Эй! — спохватившись, окликнул его сталкер. — Скажи... девушку тоже здесь держать будут?

— А хрен знает. Чего начальство решит, то и будет, — тяжеловесная фигура охранника со склоненной головой замерла в проходе. — Ты не дергайся, мужик. Он твою девчонку никому не отдал, себе взял. Тебе оно, ясно, что нож острый, но ты, говорю, не дергайся. Себе взял — значит, живая будет.

Кулаки сталкера снова сжались до побеления костяшек. Картина «допроса» снова встала в голове. Да так, что захотелось этой самой головой — и в стену с разбегу. Он как в угаре снова дотащил себя до самого темного угла клетки и рухнул на пол. Время текло, как расплавленное стекло — неторопливо и тяжко. А он, вжавшись в стену, сидел и считал секунды. Каждая секунда — мгновение боли. Ее боли.