Джульетта без имени
Шрифт:
А дома, на Петровско-Разумовской, было все то же. Крыся взрослела, но беды ее не уменьшались — лишь заменялись другими. Оценивающе-раздевающие взгляды парней и мужчин, их бесцеремонные руки и мокрые губы... тисканья по темным закоулкам, принуждения к физической близости... Как хорошо, что эмир станции однажды взял и под страхом изгнания запретил так называемым «чистокровным» плодить незаконных детей от грязнокровок, а то бы и ее однажды постигла участь матери — родить неизвестно от кого никому не нужное дитя...
Смертельно опасные вылазки Наверх — побеги от беспросветной, зависимой от чужой воли жизни. Туннели, лазы, коллекторы... Покинутые дома, подвалы, магазины... И алчущие крови твари, прячущиеся в развалинах
И поиски того, кто некогда дал тебе жизнь. Отец... Белый скавен Стас, добытчик неизвестно с какой станции. Сколько она ни искала его, сколько ни расспрашивала жителей и других добытчиков — даже намека на след не нашла... А он, оказывается, все эти годы жил здесь, в этом «паучьем гнезде», куда она так и не осмелилась добраться в своих поисках... И ведь ни разу... ни разу...
— Но почему? — вырвалось у Крыси вслух. — Почему ты ни разу не навестил нас с мамой? Я ведь... искала тебя...
— Так получилось, мышка...
И говорить больше было нечего. А что тут скажешь? Что ему, еще молодому тогда, но уже злому на весь этот подземный мир, было попросту плевать на такие вещи? Было. Мир этот ценил силу, лихость, напор, добычу. А больше ничего. И свою рубашку всегда держал ближе к телу. Первобытное общество, варварско-бандитская цивилизация, ровно такая, как рисовали в импортных приключенческих фильмах — гротескная, контрастная, жадная. Хочешь жить — вертись или погибни. Он и вертелся. Упрятал все, что было до войны, до крысиного набега, куда-то глубоко-глубоко в себя, и на замок закрыл. Был Станислав Кожин — а стал Кожан. Да, больно было иногда смотреть на Митьку и на Беззубого, которые нет-нет, да и выпускали себя настоящих погулять. Беззубый в такие моменты напоминал Кожану смешного мистера Феста, что с Бульвара Капуцинов. Было в них что-то общее. Но где сейчас Беззубый? Где Митька? Нет их давно. А он выжил, двадцать лет выживал. Только... как ей, вот ей сейчас все это объяснить?..
— Я тогда... другой был.
— Так получилось, говоришь?.. Так... получилось?
Крыся потрясенно и растерянно сжала пальцами виски. Сколько лет она ждала этого момента... Чтобы... услышать банальное и малодушное «так получилось»?..
— Другим был... — с расстановкой проговорила она. — Настолько другим, что даже не спросил имя той, с кем тогда... развлекался? Хотя конечно... Зачем удачливому добытчику имя какой-то желтой рабыни, которую ему, почетному гостю, подали... на десерт?.. А что потом с ней стало — да кого это волнует? Ты ведь и о моем рождении не знал, ведь правда же? Или... знал, но это тебя тоже не интересовало?..
Она медленно стиснула кулаки, сгребая зажатые между пальцев волосы в захват. Покачала головой.
— Боже мой, ведь всякий раз, когда я видела, как унижают мою мать, как ведут ее к очередному... «гостю»... Когда мне самой приходилось отбиваться или прятаться по туннелям от издевок сверстников и приставаний... унижаться, выпрашивать объедки и получать вместо них побои и... предложения отдаться за еду... Убегать Наверх — чтобы не попасться кому-нибудь из мужчин... не повторить судьбу матери... Каждый раз я мечтала, что вот-вот, совсем скоро, может быть даже завтра, кончатся наши беды — придет на станцию мой отважный и сильный папа-добытчик, накажет всех наших обидчиков и заберет нас туда, где мы больше никогда не будем голодать и бояться... где мы будем под его защитой... Каждый день ждала... А выходит... ждать было... некого...
По лицу Крыси уже текли слезы, но она не замечала их. Мигом всплыли в памяти все пережитые
обиды и унижения и, уязвленная в самое сердце, она говорила, говорила... и сама уже плохо понимала, что именно. Голос ее звенел, взлетая до невыносимо-щемящих высот гнева, обиды и отчаяния, до затмевающего рассудок безумия, когда слова перестают быть осознанными словами, а превращаются в стремительные, бездумно пущенные в зенит смертоносные стрелы.И теперь эти стрелы словно сами собой отыскивали крохотные, незаметные глазу незащищенные места в несокрушимой колючей броне, которой за эти годы окружил себя Кожан, и жалили, жалили, жалили... Почему ты предал нас, папа? За что?..
— Все эти годы я ждала тебя... искала... Представляла, как найду и буду любить тебя, гордиться тобой... А ты... ты все это время сидел в этом бандитском логове, как... как надутый, самодовольный паук, тешил себя грабежами, войнами и насилием... И ведь ты сам эту дорогу выбрал, сам, никто тебя не заставлял злодействовать, ведь правда же? И теперь ты говоришь мне... «так получилось»?!.. Да чем ты тогда лучше тех, кто... нас с мамой... каждый день...
Крыся была уже на грани истерики, но остановиться не могла. Неуправляемый поток эмоций снова, как недавно в туннеле, захлестнул ее и потащил за собой.
От удара маленький столик отлетел в стену, пустой чайник, жалобно звеня, покатился куда-то прочь. Кожан снова вскочил, лицо его, до того бледное и чуть желтоватое, налилось черной тяжелой кровью.
— Молчать, дура! — рев Кожана затопил комнатку, будто водопад скорлупку. Он сгреб дочь за волосы и рывком поднял на ноги. Слезы, визг. Губы Кожана беззвучно шевелились, на шее часто-часто билась вздувшаяся жила.
Крыся, словно повинуясь приказу, и впрямь замолчала. Но лишь для того, чтобы тихо и отчетливо, глядя в его бешеные глаза взглядом, похожим на стремительно и неотвратимо падающий нож гильотины, отчеканить:
— Может, я и дура. Однако... я не предавала собственное дитя!
Свободная рука Кожана взлетела вверх, и девушка зажмурилась. Но удара не последовало. Кожан, пыхтящий, как паровоз, так и остался стоять, держа ее стиснутые в кулаке волосы. Свободная его рука безвольно повисла вдоль тела.
— Вот, значит, как ты заговорила, девочка... — медленно, с угрозой произнес он, — Много, значит, знаешь про то, кто предатель, а кто герой? Ну что же... Иди к героям и разделяй геройскую долю, героиня драная... Жека!!! — снова рявкнул вожак, будто поездной тифон.
Дверь тут же застучала жестяной дробью — кто-то отчаянно бился в нее снаружи, но никак не мог войти.
— К... Кожан! — голос из-за двери захлебывался и срывался, — З...заперто! З-з-заело!
— Да м-мать твою ять!..
Кожан отпустил спутанные волосы дочери и одним толчком швырнул ее на диван.
— Сидеть, курррва! — рявкнул он и полез за ключами... Сам ведь и заперся, балда.
Видимо, встряска, заданная отцом, вывела Крысю из состояния «гори-все-огнем», и теперь к ней пришло запоздалое осознание, что...
В общем, натворила она бед.
Схватившись за голову и обведя кабинет безумным взглядом, она потрясенно прошептала:
— Что же я наделала, идиотка... Боже мой, что я наделала, зачем?..
Ее взгляд упал на чертыхающегося Кожана, все пытавшегося вытащить из кармана зацепившиеся за что-то ключи.
— Папа!.. — дико вскрикнула девушка, бросаясь к нему. — Папа, пожалуйста, прости меня! Я... я не хотела тебе этого говорить... Я... Пожалуйста!.. Прошу тебя!.. Папочка!.. Прости!!!