Еда и патроны

— Ёб твою! На пол не лей! — возмутился Хромой нескольким расползшимся по замызганному паласу тёмным каплям.

— Грязнее не будет.

— Но-но, за языком следи, — он хмыкнул и покосился на мешок. — Много уже насобирал?

— Двадцать семь, — ответил я, рассыпав по столу выставленный Хромым столбик золотых монет.

— Ебануться. Коллекционер, бля. Ты их хоть обрабатываешь? Воняют, небось?

— Не сильнее, чем в твоей конуре.

— Да что ж такое?! Хамит и хамит! Думаешь, я нарочно тебя два раза гонял? Вот больше делать-то нехрена. Какой тут, скажи на милость, мой интерес?

— Мне плевать, какие у тебя интересы. Я знаю только, что потратил на заказ почти два месяца, сделал пять трупов, понёс крупные издержки. А что в итоге? Тринадцать золотых?

— Слушай, уговор был на десять. Три — компенсация за хлопоты. Скажи «спасибо», хоть это выбить удалось. Заказчик, кстати, считает, что ты сам маху дал, наводка была верная. Ну, так он говорит.

— Знаешь, — я взял деньги и убрал в карман, — алчность — это грех. Смертный.

Вообще, конечно, не стоило так базарить с Хромым, злопамятная сволочь. Но у меня были веские причины. К тому же сорока на хвосте принесла благую весть — двое из четырёх его подрядчиков безвременно почили, героически исполняя свой долг. По слухам, они даже не смогли перебраться за реку, пойдя на корм навашинским бригадам. Да, квалифицированные кадры — большая редкость. Кадры реже — оплата выше. Пусть Хромой теперь посидит и подумает над своим поведением. А меня ждали дела, обещающие серьёзно повысить благосостояние.

Перед тем, как явится к Хромому, я заглянул по ставшему едва ли не родным за прошедшие десять лет адресочку. Богатый дом на тихой Садовой улице. Хозяин — Николай Евгеньевич. Что примечательно — чистейшей воды лац. К моменту нашего первого знакомство тянул на сороковник, да и сейчас мало изменился. Невысокий, сухонький, с правильными, я бы даже сказал интеллигентными чертами лица. Тем не менее, среди местных мой связной известен как Коля Бойня. Отлично рвёт зубы страждущим, извлекает пули и даже имеет опыт успешного отсечения поражённых недугом конечностей. Интересный дядька, один из немногих собеседников, с которым можно потрындеть не только про лавэ, шлюх и валыны. Впрочем, заглянул я к нему не для этого.

— Доброе утро, — поприветствовал я сонные зенки, возникшие в смотровой щели после условного стука.

— А? Кол? — зенки несколько раз моргнули и скрылись за заслонкой, послышался скрип вытаскиваемого засова, дверь открылась. — Дорогой ты мой! Проходи.

Вид у Николая Евгеньевича был плачевным: морда отекла, глаза красные, на башке нечто напоминающее воронье гнездо, и так прёт перегаром, что и закурить рядом страшно.

— Радость какая, аль горе? — я вошёл и осмотрелся.

В доме, обычно чисто прибранном, полный бардак: стулья перевёрнуты, посуда побита, на полу недоеденный ужин, на диване — доеденный.

— Было горе, стала радость! — ощерился Бойня и даже попытался воспроизвести танцевальное па с хлопаньем по ляжкам, но накатившая тошнота испортила весь номер. — Ох, ёлки, — он схватился за голову и, проковыляв к дивану, сел. — Где ж тебя черти носили?

— Работа, — приподнял я лямку висящего на плече мешка. — А что, за переполох?

— О-о! Переполох — это слабо сказано. Фома мне такие радиограммы шлёт — хоть в петлю лезь.

— Чего хочет-то?

— Тебя. Говорит: «Из-под земли достань и ко мне немедля, а не то сам под землю спустишься». Мол, столько бабла на вас ухнуто, а толку с гулькин хер. Вот так. Я уж о переезде начал подумывать. За Урал куда-нибудь. Два дня сроку осталось. Ох, Кол, — Бойня запустил пятерню в растрёпанную шевелюру и сокрушённо помотал головой, — как же я устал от этого мудака. — После чего выудил из-под скомканного одеяла стакан, наполнил его из стоявшей на полу початой бутылки, и протянул мне, — Давай, за Пантелеймона — отца родного. Пусть ему земля будет пухом.

Ну, в озвученном контексте, и сутра накатить — не грех. С той поры как прежний настоятель отдал богу — а может, и кому другому — душу, прошло всего три года, но сменивший Пантелеймона Фома успел заебать Бойню самым капитальным образом. Тут я Николая Евгеньевича отлично понимаю. Отрабатывать плату ему приходилось не в пример тяжелее, чем раньше, а постоянное гнобление медленно, но верно толкало бедолагу в объятия зелёного змия.

В отличие от Пантелеймона, Фома всегда был не особо дипломатичен, а уж после голодных лет, с шестьдесят четвёртого по шестьдесят шестой, когда костлявая выкосила едва ли ни треть общины, характер у него совсем испортился. И со смертью прежнего настоятеля — по слухам, кстати, далеко не естественной — дела стали вестись иначе. Что там дела, даже вера сменилась. Не знаю, есть ли где в православных канонах запрет на людоедство, но отчего-то этот момент смущал Святых, особенно в бытность настоятелем Пантелеймона, который запрещал жрать человечину, даже когда последняя пара сапог была сварена и съедена. Вот тогда-то Фома и взял инициативу в свои руки. Голод, как известно, не тётка. А уж когда соседи — навашинские бригады — вовсю харчуются, пуская под нож окрестное население, держать себя в рамках приличий вдвойне тяжело. Перед Фомой стоял небогатый выбор: молись и сдохни, либо убивай и живи. Решение было принято быстро. Не успел труп Пантелеймона остыть, как служители божьи вооружились новым учением, гласящим примерно следующее: «Господу не нужны слабые. Мор и голод ниспослал он, дабы очистить паству свою от шелухи и сплотить в вере истинной. Так пусть достойнейшие из рабов его укрепят плоть свою от плоти грешников, коих обделил Господь силою». Такой догмат пришёлся по душе не только местным людоедам, но и соседям. А плохо ли? Обратился в новую веру, на старых дрожжах замешанную, и пожалуйста — набивай брюхо человечиной без малейших угрызений. Не удивительно, что три из четырёх навашинских кланов, сформировавшихся во время междоусобной грызни, с готовностью целовали крест Фоме — свежеиспечённому патриарху людоедов.

Правда, справедливости ради нужно отметить, что человечину в те годы хавали не только навашинские. Любой кабак Арзамаса имел в меню мясные блюда без уточнений о происхождении сырья. А уж когда совсем прижало, и к нам хлынули переселенцы из Триэна, человечина стала продаваться совершенно открыто. Зайдешь, бывало, на рынок, а там — мама дорогая — и грудинка, и окорока, и ливер. Гастрономический рай, одним словом. Спасибо нашим лишённым мутаций друзьям. Те лацы, что не успели вовремя сдристнуть, как раз и ложились на колоды под топор мясника. А их место под солнцем заняли ушлые ребята из Триэна, быстро сколотившие мощную группировку ныне известную как Центровые. Зачуханное, бесхребетное батрачьё и вякнуть ничего не успело. Была шахта под лацами, стала под Центровыми. Но если раньше за допущенный косяк работягу увольняли, то теперь его забивали железными прутами.

Потерянные засуетились слишком поздно. Из чистого района им не досталось ни шиша. Единственное, что удалось выторговать в обмен на признание границ — деляну, ранее контролируемую Частниками. Тех просто, без шума и пыли, попросили освободить территорию. Многократно уступая «просителям» в численности, Частники согласились. Так Арзамас был поделён на две кормушки, сравнимые по площади, но неравнозначные по качеству. Шаткий мир между Центовыми и Потерянными продержался чуть больше года. Если терпеть лацев за межой было делом уже привычным и как-то само собой разумеющимся, то отхватившие лакомый кусок братья-мутанты раздражали Потеряных до усрачки. С тех пор вялотекущая война, однажды начавшись, не прекращалась. Граница, разделяющая кормушку, ходила туда-сюда, превратив некогда престижную для проживания межу в линию фронта.

В своё время, раскурив косячок, мы с парнями сидели вокруг костра и чесали языки на тему «как заебато будет, когда выгоним нах чёртовых зажравшихся лацев». Ну вот, лацев выгнали, а заебато не стало. Почему? Ответ, на мой взгляд, очевиден — ущербная рабская психология. Жить под боком у хозяина рабу проще, чем сосуществовать с кем-то на равных правах. Есть такая поговорка: «У нищих слуг нет». Кто ею пользуется? Нищий в общении с нищим. Результат — конфликтная ситуация. Так и тут — старых хозяев сменили пришлые нищеброды, урвали жирный кусок. А по какому праву?! Чем ты, сраный отброс, лучше меня, сраного отброса? Да ничем. Вы оба говна не стоите.

Хотя мне, по-правде сказать, грех жаловаться. Где есть конфликт, там есть работа. Платят хорошо, и те и другие, к дому близко опять же — красота. Лишь один момент портит идиллию — работать приходится максимально обезличено, без стиля, без почерка. А однообразная рутина утомляет. Да и заказы Хромого последнее время не отличались разнообразием. Поэтому упоминание о готовящемся Фомой деле меня сразу заинтересовало. Кроме того, отсутствие заинтересованности было бы чревато проблемами со здоровьем, как Николая Евгеньевича, так и, что особенно важно, моим собственным.

— Твоя колымага всё ещё на ходу? — спросил я взгрустнувшего Бойню.

— А как же? — оживился тот. — Цела ласточка.

— Готовь. Через два часа выезжаем.

Означенное время я потратил на визит к Хромому и посещение своего нового, совсем недавно отстроенного жилища. Со старой квартиры я съехал, как только закончил все работы, около года назад. Фара помог деньгами, благо служба у Центровых позволяла. Собственно внешне жилище-то не бог весть какое — обычная хибара на Луначарского. Другое дело — внутри. А внутри, на глубине четырёх метров, под полом деревянной лачуги — каких тут целая улица, не сразу и найдёшь, где твоя — расположились комфортабельные двухкомнатные апартаменты забетонированные снизу доверху. Этот бункер в течение семи месяцев строили четверо лацев. Обошлись они мне недешево — за троих отдал по шесть, а за одного аж десять золотых. Но отработали на совесть, старались. Обещал им, что отпущу, как только достроят, и даже помогу до Сергача добраться. Легковерные. Один, правда, сам подох, от лихорадки. Теперь вот, как с делами подразгребусь, надо бы чёрным ходом заняться. Бункер хорош до тех пор, пока тебя в нём не закупорят. Всегда нужно думать об отступлении. Оно зачастую важнее, чем победа. Ну а пока моё бетонное убежище служило в основном для целей складирования.