Эдем
Шрифт:
– Ты не знаешь женщин, сынок!
Увы, слова подлеца оказались истинной правдой.
Я действительно их не знал.
Кошелек, господа!
Кошелек.
Действительно, судари: подарок людоеда-дедка – это переминающееся сейчас с ноги на ногу, заливающееся слезами разноцветное существо, на девяносто шесть процентов состоящее из диетического кефира, – подсекся на самого что ни на есть естественного «червячка». Мой палач лукаво не мудрствовал – длинная нитка, возможно, выдернутая из рубахи и неизвестно откуда оказавшееся в его руках мое (мое, господа!) портмоне. Оно-то и явилось орудием лова!
Старый негодяй продемонстрировал знакомый всем нам трюк злобных, розовощеких и лопоухих карликов (я имею в виду учеников первых классов гимназий, которых их ослы-родители имеют привычку называть безвинными ангелами). Пока небытие в этот раз
Дело паучьей техники: сразу же прихватил жертву за горло и поставил перед фактом, или поначалу был диалог, как некогда еще с одной любопытной безмозглой рыбой – суть не важно, но Ева попалась.
И ворота были опять закрыты.
И кустарник щетинился.
Прорыдавшись, она теперь вычищала носик платочком, вместившим в себя все запахи парфюмерных залов уже давно мной позабытого «Стокманна».
И, естественно, озиралась.
Ну, а дальше что, господа?
Искры, петарды, феерия, фейерверк в сразу свихнувшейся, окончательно потерявшей опору несчастной моей голове.
Хаос, броуновское движение, запустившийся мгновенно процесс…
«Благодетель» оставил нас наедине – сияющий начальник гладиаторской школы, бросивший побитому, но перспективному для дальнейшего шоу фракийцу столь значимую подачку. Прищелкивая пальцами, бормоча свою неизменную мантру о сверкающем рае, ростовщик Джафар [66] вновь отправился по делам – подправлять обезображенные поединком титанов грядки.
66
Джафар – не менее отвратительный, чем Урия Гип, кровосос из бессмертной книги Л. Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине».
Ну, а я, закипевший рядом с невиданным чудом?
Запах женщины, одуряющий не хуже дубины, которой каннибалы оглушают свои жертвы, превращающий за какие-то доли секунды самого рафинированного интеллектуала в дурачка с текущей изо рта слюной! взрывающий все и вся, ее сладкий подмышечный пот! не перебиваемая едкой «шанелью», пряность шеи! волосы! грудь!
Все смешалось.
Я пал, господа.
И поднялся – волосатый, как йети, бесстыжий, словно сама природа, окончательно голый, ибо истлела одежда.
Вот в чем дело, мои благодетели – она сразу сообразила.
Упорхнули куда-то яркие тряпочки (платье, трусики, лифчик).
Улетели босоножки.
Что же дальше?
Везувий! Этна! Настоящий Эйяфьятлайокудль [67] ! Огнедышащее жерло с брызжущей магмой, лавой и еще черт-те чем – я совсем, друзья, обезумел!
Нет, конечно, она порыдала после моего славного извержения о своем беспечном прошлом над белоснежной нимфеей, над калами и эйхорнией толстоножковой (оставленные там, за стенами мама, папа; бой-френд; стеклянный куб вездесущего «Стокманна», примерочные кабинки которого засасывают в себя не хуже баден-баденского казино; занавешенный девичьими фенечками розовый юркий автомобильчик, от кресел до гламурной приборной доски насквозь пропахший все той же неистребимой «шанелью»; офисная дыра где-нибудь на сто тридцать пятом этаже, в которой совершенно бездумной секретаршей резвилась эта лань из проволоки), она еще поскулила щенком, уткнувшись в живот примата (то есть в мой, в мой живот, благодетели!).
67
Эйяфьятлайокудль – вулкан в Исландии, неожиданно проснувшийся в 2010 году и испортивший жизнь многим европейским отпускникам.
Повздыхала, помаялась…
Вновь прочистила носик платочком.
И – чтоб провалиться мне сквозь чернозем, сквозь все барсучьи и змеиные норы до самого обиталища нечисти, до самого ее сокровенного штаба в центре земного ядра – как ни в чем не бывало принялась обживаться.
Вы мне скажете: невозможно.
Соглашусь – невероятно.
Я-то, дурень, боролся с рабством – я плевался, царапался, выл. Несмотря на тотальный кошмар служения распроклятому садоводству, десять, а вполне, быть может, и все двадцать лет этой
серой каторги не отбили моего стремления вырваться – и я все же «хотя бы пробовал», как несчастный бунтарь Макмёрфи [68] .68
Макмёрфи – один из главных персонажей культового романа К. Кизи «Полет над гнездом кукушки» – неисправимый бунтарь, протестующий против несправедливости государственной системы.
Но она!
Отряхнула свои павлиньи перышки.
Обмакнула слезки платком.
Успокоилась.
И отдалась.
Ее звали…
Впрочем, какая разница! Совершенно несущественно, как ее звали: факт лишь в том, что она освоилась удивительно быстро. Не успел я моргнуть, как она уже разгуливала нагишом, оставив на себе только монисто с браслетами.
И ни слова о прошлой жизни.
Трубя маралом (брачный гон, господа, брачный гон) я тогда ни о чем не задумывался: пряность ее волос вскружила мне голову. Подобно слепому полковнику Аль Пачино [69] танцевал я посреди всего этого цветущего бреда танго – беспечное, как сама Аргентина.
69
В оскароносном американском фильме «Запах женщины» актер Аль Пачино сыграл роль незрячего полковника, стремящегося в полной мере наслаждаться жизнью.
Вы, надеюсь, меня поймете…
Я бежал к ней с аллеи северной.
Несся к деве с аллеи южной…
По три раза за день (не считая, голубчики, ночи!).
Я нашел способ прогнать с луга мошек и комаров (прореженный нимфейник, измельченные и рассеянные над клевером полынь, лаванда, тулимон и герань).
Я бросал и рассаду, и ведра («благодетель» только посмеивался), и плевал на поистине свинячье любопытство здешних птиц и зверушек. Надо отдать ей должное: с пылом и жаром отнеслась бывшая секретарша к своим новым служебным обязанностям – и отвечала взаимностью.
Так как прятаться было некуда, мы умяли собой весь луг – под насмешливое одобрение глазеющей местной сволочи.
Мы орали не хуже лягушек.
Хотел мучитель мой или нет, но, надо признаться, он подсунул мне истинную породу – не думая шевелиться, и вообще заниматься хоть чем-то (и не сходя при этом с ума!), уже с утра голышом валялась детка на травке, попеременно подставляя злобно плюющемуся ярилу то свои славные грудки, то мальчишечью попу.
Всякий раз, когда я ради наших утех оставлял работу, одалиска встречала меня на лугу с одним и тем же, столь распространенным в «том мире», невинно-сознательным видом превосходства безделья над всяким трудом, видом, который так умиляет мужей, еще не нюхнувших пороху.
Но как радовал меня в те дни ее канареечный ум!
«Птичка Божия» клевала салат и капусту с привычным для себя удовольствием – вот уж точно, ее проволоке (я имею в виду тонюсенькие модельные ножки) и бедрышкам в этом безмятежном аду ничего не угрожало. Неделя-вторая заточения – начались огуречные маски, натирание кожи хреном, залезание в глинистый пруд.
Детка мазалась и омоложалась – ну, а я умилялся, кретин.
И ни слова о чем-то серьезном: мы с ней словно бы сговорились – лепет, чмоки, вдохи и выдохи, всякий прочий любовный сор. Что касается дамы, то и дело по саду слышалось – «рыбка», «лапка» и «мусик-пусик» (вы бы видели, как ухмылялись, слыша подобное, высовывающиеся из всевозможных кустов циники-кролики: «Она назвала братца “рыбкой”»!). Что сказать тут и чем оправдаться!? И я ведь не отставал, выливая в мягкое девичье ушко свой словесный понос – и набрасывался на фемину, как пошлейший голливудский Кинг-Конг. Вот что творят феромоны, вот что выделывает тестостерон! Это был уже не зов, а какое-то камлание плоти. Я позабыл и про козла, и про деда. Впрочем, capreolus, вдохновивший раба на Вандею [70] , уныло теперь прозябал за вязом новозеландским и являл из себя саму скорбь. Сочувствие ко мне, в очередной раз поверженному? Разумеется, нет! Дьявол всегда в восторге от хаоса. Когда хоть что-нибудь упорядочивается, он приходит в большое уныние.
70
Вандея – название провинции во Франции, где во времена Великой французской революции в 1793 году произошло одно из самых страшных и кровавых крестьянских восстаний против центральной власти, подавленное парижскими революционерами с такой же жестокостью, с которой намного позднее Тухачевский подавил Тамбовский мятеж.