Единственный крест

— Кажется, нет, — ответил Сидорин.

— Поинтересуйтесь. Она в Переславль-Залесский из Москвы переехала, на пенсию вышла и вдруг — стихи начала писать. Ни с того ни с сего — в пятьдесят восемь лет.

— Ни с того ни с сего не напишешь, — глубокомысленно изрек Санек.

— Тоже верно. Но я, когда с ней работал, представить себе не мог, что она поэтессой заделается.

— А может — баловство все это? — вновь подал голос Михайлов.

— Ты что? Уже две книги выпустила. Мне одну подарила. С дарственной надписью.

— Степан, — спросил таксиста Асинкрит, — вам ее стихи нравятся, или все дело в том, что вы с ней вместе раньше работали?

— И то, и другое, — честно признался тот.

— Наизусть что-нибудь помните? Чтобы представление составить.

— Помню. Книжка тонкая — всю за год наизусть выучил. Но вот вслух читать…

— А ты братан не ломайся, как тульский пряник. Сам сказал, желание клиента — закон, — поддержал Сидорина Александр.

— Ну, хорошо.

И, откашлявшись, таксист стал читать:

Я в России не гостья, Не чужая родня, На российском погосте Похоронят меня. Под отеческим небом, У свечного огня Русской водкой и хлебом Помяните меня! У Нелюбовой Анны Громких титулов нет, Напишите на камне: «Переславский поэт».

— Про водку и хлеб — хорошо, — одобрил Санек. — Ладно, ребята, давай дальше в города играть. Васильич, твоя очередь.

— Подожди, брат. Вы хорошо читаете, Степан, — Сидорин не лукавил. — Что-нибудь еще вспомните, пожалуйста.

Попросил, а сам загадал: если новое стихотворение будет светлым — то все закончится хорошо, если же…

— Что бы еще прочитать? Пожалуй, вот это:

Трава живет и нет ей дела, Зачем она на свете белом, И рвут ее, и мнут, и косят, Все терпеливо переносит, Пригреет солнце, дождик брызнет, — Растет и радуется жизни! Живу по принципу травы И не ломаю головы В чем жизни смысл, живу и ладно! Пишу стихи довольно складно, Кормлю собак бродячих, кошек, Шью платье синее в горошек, Гляжу на мир глазами внука: Жизнь — замечательная штука! Так и живу, пока живется, Была бы жизнь, а смысл найдется!

— Спасибо, — странно, но Сидорин теперь совершенно искренне верил, что все будет хорошо.

А Степан не только хорошо читал стихи, но и быстро вел машину, успев, во-первых, приехать в Москву раньше поезда, от которого отстал Александр, а во-вторых, рассказать любопытному Михайлову, почему книги сделали его монархистом.

— Точнее, одна книга. «Мать» Горького.

— «Мать»? — удивлению пассажиров не было предела.

— Горького с пьедестала снимают. Идиоты! Это же — великий писатель. Читайте Горького — и вы не пожалеете об этом.

— Считай, что убедил. Рассказывай дальше, полиглот.

— Полиглот — это из другой оперы, Александр, — поправил друга Сидорин. — Степан у нас библиофил.

— Понятно. Продолжай библиофил.

— Да, собственно, и продолжать нечего. Хорошая книга заставляет человека думать. А очень хорошая может всего его перевернуть наизнанку. Вот так и у меня с Горьким получилось. В школе проходил, что «Мать» — первый пролетарский роман, очень своевременная книга, как сказал Ильич.

— Какой Ильич? — переспросил Михайлов.

— Ленин, разумеется. И тут читаю о том, как Павел Власов, в сущности, пацан, жизнь свою рабочую начинал. Наверняка, подмастерьем. И понимаю, что настоящий писатель лгать не будет. Так вот, прочитал я, как Павел на свои первые зарплаты и гармонь купил, и рубаху модную, и галстук, и галоши, и трость, а еще вначале пить умудрялся, да еще мать неработающую содержал, — и подумал, что мне сейчас, в мои-то не юношеские годы, такое не под силу будет. Ружье Павел, если помните, думал купить — денег хватало, просто охотой не увлекся. Постоянно в театры ходил. Выходит, можно было нормально жить при батюшке-царе? А потом я еще кое-какие книги прочитал — и понял, что хотел бы жить в то время. Но, увы, ребятки — времена не выбирают…

— Это точно, — думая о своем, меланхолично ответил Асинкрит.

…Когда Александр исчез в чреве Курского вокзала, Степан неожиданно предложил Сидорину:

— Ну что, поехали в ваш город?

— Боюсь, мой друг, у меня денег не хватит. Буду добираться электричками. Спасибо за то, что помогли.

— Хватит денег, вот увидите. А спасибо еще успеете сказать.

Глава тридцать пятая. Вспоминая Шерлока Холмса.

В палате стояло шесть коек. На крайней, у стены, возле умывальника, лежала Лиза. Сидорин увидел ее, и сердце его сжалось от любви и нежности. Девочка единственная из всех обитателей палаты не посмотрела на вошедшего. Лежала на спине, руки вытянуты вдоль тела, глаза неподвижно смотрят в потолок. Первое желание — броситься к ней, расцеловать, растормошить, развеселить… Но Асинкрит взял себя в руки, чувствуя сердцем, что в такой ситуации, с таким ребенком необходимо и вести себя нестандартно.

Сначала он взял свободный стул, а затем с самым серьезным выражением лица направился к койке Лизы. Только тут маленькая головка с копной распущенных по подушке и плечам волос соизволила повернуться в сторону вошедшего. И — словно ядерный взрыв — всплеск радости в этих бездонных глазах. Два человека, большой и маленький, долго смотрят друг на друга. Но, вот, словно тень набежала от крыла огромной черной птицы, словно туча накрыла поле в летний день, — через мгновение вспышка погасла, глаза потухли. Впрочем, Лиза не отвела их, что Сидорин расценил, как добрый знак. И он заговорил, не зная какое слово произнесет в следующий момент. Так случается, когда говорят сердцем. Но это нельзя было назвать и монологом. Лиза тоже разговаривала с Асинкритом — глазами, выплаканными до донышка. Господи, подумал Асинкрит, да ведь не сердце у нее болит, а душа исстрадавшаяся, вместившая столько боли, что и представить себе невозможно. Сейчас для него глаза Лизы были как открытая книга. Он читал в них все, читал, и его сердце продолжало сжиматься от любви и нежности. А сжимаясь, сидоринское сердце ломало тот ледяной панцирь, в который оно было заковано все эти долгие годы. Как Снежная королева из андерсеновской сказки не могла справиться с маленькой Гердой, так все земные мудрецы, все эти гиллели и грасианы, оказались бессильными перед Лизой Ивановой, такой беспомощной сейчас — и, оказывается, такой всемогущей.

Но Сидорин знал, что если долго голодавшего человека накормить щедро, от души, он может умереть. Наверное, поэтому Асинкрит старательно хмурился и каждое слово пытался произносить как можно более весомо.

— Я ведь ругаться с тобой пришел, дорогая моя, — начал он. — Да, да, не удивляйся. Стоило мне отъехать на несколько дней — и все! — мои красавицы от рук отбились. Одна в больницу загремела, другая… С ней, впрочем, будет отдельный разговор… Ах, тебе такое сказали… А почему ты поверила этим людям, а не нам? Не пришли за тобой? Ошибаешься, дружок, Алиса была у тебя, как часы. Ей просто тебя не отдали. Удивляешься? Напрасно. Представь себе путь, дорогу. Представляешь, как чудесно идти погожим летним днем луговой тропкой? Вокруг цветы, птички поют, солнышко светит. Захотел — в речке искупался, захотел — цветов насобирал, на облака в небе посмотрел — и дальше пошел. А теперь представь этот же луг поздней осенью или зимой. Тропку занесло, в лицо бьет пурга, холодно, страшно, а идти надо. Ты по пояс провалился в снег, но помочь некому. Путь, дорога — это наша жизнь, Лиза. Понимаешь? В ней обязательно будут и погожие дни, и снежная пурга. На дороге мы обязательно повстречаем не только колокольчики и ромашки, но и… Нет, ты не права. Волки не самое страшное. Страшнее улыбающиеся люди, которые прячут за пазухой камень. Как их узнать? А ты смотри им в глаза, как мне сейчас — и все в них увидишь… Вот сейчас на твоем… на нашем пути повстречались такие люди. Они очень сильные, очень умные, но мы их не боимся. Знаешь, почему? Потому, что Бог не в силе, а в правде. Потому, что у нас с тобой есть замечательные друзья, которые приносят девочке Лизе замечательные соки, а она к ним даже не притронулась. Ни один врач, даже самый хороший, не сможет вылечить человека, если он сам того не хочет. Ты это понимаешь? И еще…

— Я люблю тебя, — вдруг прошептала девочка. Прошептала так тихо, что даже девочка на соседней койке ничего не услышала. Зато ее услышал Сидорин. Услышал, и понял, что воля оставляет его.

— И я тебя люблю… очень.

— Тогда почему ты плачешь?

— От счастья.

— А от счастья тоже плачут?

— Конечно.

— А я вот не умею… от счастья.

— Дай время, мы тебя научим.

Лиза приподнялась, Асинкрит пересел со стула на ее койку и они обнялись. Точнее, Сидорин обнял девочку за худенькие плечи, а она прижалась к его груди.