Единственный крест

— Хорошо. Только одна просьба. Уж не откажите любителю Шерлока Холмса. Очень хотелось бы узнать об этих уликах. Если они существуют, разумеется.

— Существуют. Что ж, как любителю — не откажу. Мы буквально по минутам восстановили день накануне преступления. Все опрошенные нами сотрудники музея отмечают, что Елизавета Михайловна была, образно говоря, не похожа сама на себя. Не улыбалась, раздражалась по пустякам. Умудрилась нагрубить директору и его заместителю, обвинив их в непрофессиональном отношении к картинам. В тот вечер ушла в числе первых, хотя обычно долго задерживается на работе. Но неожиданно, около десяти часов, вернулась. Вот, читаем показания сторожа Емельянова Петра Савельевича: «Я пил в своей каморке чай, когда в дверь позвонили. Это была Елизавета Михайловна Толстикова. Сказала, что забыла бумаги, с которыми бы хотела поработать дома. Она своя, а потому я спокойно ушел в каморку допивать чай. Минут через двадцать она постучалась ко мне и сказала: «Савельич, закрывай, я ушла». Ничего подозрительного я не заметил, разве что пришла она пустая, а уходила с сумкой, в которой лежали какие-то свертки».

Однако, продолжим. Кражу картины обнаружили на следующий день. На место преступления срочно выехала оперативная группа. Поработала она, надо сказать, на славу. У входа в зал, где висела картина Богданова, ребята нашли вот это, — и Раков торжествующе продемонстрировал Асинкриту ручку-указку.

— Узнаете?

— Конечно. Лиза вела с ней экскурсии.

— Совершенно верно. А вот технический сотрудник музея, в просторечии уборщица Прасковья Ивановна Мищенко показала, что накануне, перед закрытием вымыла и зал, и лестницу, и что ручку, потеряйся она именно тогда, наверняка бы увидела. Но и это еще не все, Асинкрит Васильевич, — с этими словами Раков осторожно достал из верхнего ящика своего стола нож для вскрытия конвертов. — Экспертиза установила, что именно этим предметом был вырезан холст картины.

— Это точно?

— Абсолютно. Наш любимый Шерлок призывал доверять науке. Мне очень жаль, но вы, наверное, догадались, чьи отпечатки мы нашли на этом ноже.

— Догадался.

— И не только на ноже, но и на раме, осиротевшей после кражи картины… Ну, как вам улики?

— Честно?

— А как же иначе?

— Разочарован. Очень разочарован, Сергей Александрович. Уверен, наш любимый Шерлок сказал бы вам тоже самое.

— Интересно, интересно. А если конкретнее?

— Я знаком с гражданкой Толстиковой где-то полгода. Не буду отрицать, у нее множество недостатков. Кофе пьет в немереных количествах, взбалмошна, наверное, легкомысленна, как большинство женщин, но она не дура, Сергей Александрович. Понимаете?

— Что вы имеете в виду?

— Предположим, Толстикова тот самый похититель картины. Давайте поставим себя на ее место. А, поставив, поймем, что она не вполне нормальна. Ведь только круглая дура за несколько часов до кражи переругается с начальством, затем, уйдя, вопреки привычке, с работы первой, вернется обратно, сделав все максимально возможное, чтобы сторож ее запомнил. В довершение Толстикова, по жизни обожающая перчатки, идет на дело, словно школьник, теряет любимую указку, а нож, специально для вашей бригады, оставляет на своем столе. Да, забыл: она еще успела зачем-то от души полапать раму от картины.

— Какой же вывод из этого следует?

Сидорин посмотрел прямо в глаза следователю и еле заметно улыбнулся:

— Мне бы хотелось, чтобы его сделал Сергей Александрович Раков.

— Почему?

— Очень не хочется верить, что такие люди как Исаев и его помощник способны сломать таких, как вы.

— Странный вы человек, Асинкрит Васильевич.

— Спасибо. Звучит, как похвала.

— Итак, вы думаете, что Толстикову подставили?

Сидорин лишь молча пожал плечами.

— Допустим, вы правы, Асинкрит Васильевич. Допустим… Хотите уговор? Не сговор, а уговор? Очень честный. Вы сейчас называете мне три довода за Елизавету Михайловну, и я обещаю вам, что отсюда вы выйдете с бумагой, которая позволит ей сегодняшнюю ночь провести дома. Идет?

— Идет.

— Итак, я слушаю вас.

— Довод первый. Ее поведение накануне кражи объясняется очень просто: незадолго до этого ей в детском доме не отдали на выходные одного маленького человечка, хотя ни Елизавета Михайловна, ни та девочка без этого уже не могли жить. Вдобавок объявили, что ребенка удочеряют другие люди.

— Довод второй, — продолжил Сидорин. — Вам не рассказали, Сергей Александрович, как картина Богданова оказалась в музее?

— Нет. Мне только сказали, что появилась она в музее недавно.

— И Лиза… Елизавета Михайловна ничего не рассказала?

— Ничего. Она… она только твердит, как заведенная: «Я не крала картину».

— Н-да, удивительный человек. Ладно, я отвлекся. Эту картину привез я.

— Вы?

— Именно. Привез в подарок Елизавете Михайловне, зная ее трепетное отношение к Богданову. Оказывается, даже факты можно трактовать так, как это кому удобно. Толстикова со спокойной совестью могла повесить картину дома, кстати, я ей это и советовал. Уже тогда полотно было для нее бесценно, тем более, что мне картину передала женщина, которую Богданов изобразил на полотне. И что же делает Толстикова? Дарит картину музею. Дарит, чтобы через пять месяцев у музея же украсть ее? И, наконец, довод третий. Вот, посмотрите сюда.

— Что это?

— Два номера местной газеты. Друзья из областной библиотеки отыскали. Один номер датирован сентябрем шестилетней давности, другой вышел в свет ровно три года спустя. Нас тут интересуют две заметки. Читать не надо, я перескажу. Шесть лет назад: из местного краеведческого музея украдена работа кисти известного русского художника Каменева. А вот три года назад: украдена картина известного русского художника Жуковского…

— Я тогда здесь не работал.

— Толстикова тоже.

— Постойте, вы хотите сказать…

— Прошло ровно три года, Сергей Александрович…

— И все время — сентябрь. Совпадение?

Асинкрит молчал, Раков же размышлял вслух:

— Заканчивается летний сезон, становится меньше посетителей… Что еще? Богатенькие люди, отдохнув на югах, думают, куда потратить деньги.

«Господи, да он еще мальчишка» — подумал Сидорин, но благоразумно сдержал улыбку.

— А я еще бы проверил, Сергей Александрович, как у музея складываются отношения с охранными службами.

— Постойте, постойте… в этом году у них кончился договор и неделю, как раз в конце сентября, его не перезаключали. Сигнализация не работала. Но тогда получается…

— Во-первых, довод номер четыре получается, а во-вторых, дерзайте, Сергей Александрович. Да поможет вам Шерлок Холмс!

Глава тридцать шестая. Земля под ногами.

Однажды в детстве она тонула. Угра под Юхновым стремительная и игривая. День был солнечный и веселый. Брызги воды, превращаясь в тысячи радуг, слепили глаза. Она забылась и не заметила, как быстрое течение отнесло ее от берега. Отнесло всего на несколько метров, но когда Лиза пыталась встать, вместо дна под ней разверзлась пропасть. Только что светило солнце, золотился прибрежный песок, бездонно синело небо, и в одно мгновение вместо этого — мутно-серый мрак. Самое обидное, что солнце, небо, песок — все это не исчезло, они существовали — для других людей. На секунду ее голова показалась над поверхностью воды, но Лиза даже не успела вдохнуть воздуха. Вместо «помогите!» раздался сип, которого, разумеется, никто не услышал…

То же самое чувствовала Толстикова сейчас. Вместо твердой почвы под ногами бездна. Воздух в легких на исходе. Тогда, в детстве ее спасло чудо — течением вынесло на бревно, лежавшее на берегу. Раньше Лиза думала, что гибель Миши — тот предел, тот край, страшнее которого ничего быть не может. Но как передать то унижение, тот стыд, когда ее забирали прямо из музея, на глазах сотрудников и посетителей? А потом допросы, допросы. Ее уводили в вонючую камеру, а через два часа вновь гремел засов и раздавалась команда: «Толстикова, к следователю». Вскоре Лиза уже не понимала, что сейчас на улице — день или ночь. А голос следователя то настойчиво груб, то вкрадчиво мягок: «Вы же с ног валитесь! Не упорствуйте, Елизавета Михайловна, ответьте, где картина». Сначала ей казалось, что все происходящее — чья-то дурная шутка, недоразумение — и ничего более. Но… все та же бездна под ногами, и — совсем нет воздуха в легких. Она не сомневалась, что друзья не сидят сложа руки и пытаются помочь, но легче от этого не становилось. К унижениям, физическим страданиям добавилась лютая обида. На весь белый свет. И пришла мысль, показавшаяся спасительной и даже сладкой: если жизнь так несправедлива, если несправедливы люди — стоит ли жить дальше? Ее ум, как за соломинку, хватался за прежние убеждения, за веру, согласно которой, самоубийство — страшный грех. Но откуда-то из глубин сердца росла, словно на дрожжах мечта о мести: пусть им всем будет плохо, пусть будет стыдно. Кому — им? А вот именно, всем-тем, кто украл картину, кто возвел на нее напраслину: следователям, надзирателям, соседке по камере, живописующей в разговорах все «радости» тюрьмы, которые еще ждут ее, Лизу. И, конечно же, Сидорину. Господи, как сейчас он нужен! Но в то время, когда ей так плохо, Асинкрит где-то мотается, пытаясь разгадать тайну своих снов.