Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Единственный свидетель(Юмористические рассказы)
Шрифт:

— Я тридцать шесть лет тут прожила! — сказала Домна Григорьевна, не глядя на мужа. — У меня здесь отец с матерью лежат, и деды, и прадеды!..

— Это в тебе старая деревенская ограниченность заговорила, Домна!.. Раз ты вышла замуж за руководящие кадры — должна быть культурной, легкой на подъем. Не куксись, гляди веселей!

Кошельков привлек к себе жену и звонко чмокнул ее в заалевшую щеку.

— Ох, Степа, Степа! — отстраняясь, с укором произнесла Домна Григорьевна. — Жизнь-то ведь в самый цвет входит. У народа такая жадность на колхозную работу — все жилочки поют. А тебя… на вату потянуло!

— Хватит тебе! — огрызнулся Кошельков. — Должна

понимать мою психологию. Третьего дня иду вечером, смотрю, навстречу шагают Кульков Петр и Шурка Агафонов, Ильи Семеныча племянник, этот с баяном. Раньше, бывало, Кульков-то за квартал шапку ломал. А сейчас поравнялся — и глаза в сторону, будто его ужасно кобель заинтересовал — выскочил тут как раз из ворот. А Шурка как растянет баян, да и запел во всю глотку:

Прошли золотые денечки И, эх, не вернутся опять!..

— Может, он не про твои денечки пел?

— А про чьи же еще? Ладно, я им еще покажу… золотые денечки! Сейчас же пойду в правление!..

…Новый председатель объединенного колхоза Василий Сергеевич Шорников был на месте. Он сидел за своим столом, невысокий, но очень широкоплечий, в старом командирском кителе с потускневшей, заношенной орденской колодкой, в нарядных роговых «профессорских» очках, под стеклами которых хитро поблескивали умные, насмешливые крестьянские глаза. Напротив Шорникова сидели двое: мужчина и женщина. Мужчина был Мальков — бригадир-животновод из дальней деревни Смелково, огромный, как глыба, большерукий и большеногий, настоящий богатырь, но при этом обладатель высокого, сладчайшего тенора. Этим сладким тенором, самой природой предназначенным, казалось бы, для произнесения нежных и приятных слов, Мальков очень обидно, под дерзкий хохот колхозников, отругал на выборном собрании Кошелькова за невыполнение плана по животноводству. Женщину — Агафью Даниловну Коростелеву, члена правления колхоза, в деревне звали «министром» за ясный ум и рассудительность и прочили ей к осени золотую геройскую звезду.

Кошельков сдержанно поздоровался с Шорниковым, небрежно кивнул Малькову и Коростелевой.

— Что у тебя, Степан Егорович? — спросил его Шорников. — Срочное или можешь обождать?

— Не так чтобы очень срочное, но все-таки… И хотелось бы кон-фи-ден-циально, Василий Сергеевич!

— А тут все свои — члены правления. Какие могут быть секреты? Говори смело, разберемся!

— Я не из трусливых! — усмехнувшись, сказал Кошельков и, напирая на имена и отчества товарищей из районного центра, сообщил, что его, Кошелькова, хотят перебросить на ответственную работу в «легкую индустрию», на ватную фабрику, и, следовательно, ему нужна «бумажечка такая», что, мол, он, Кошельков, направляется в район «ввиду перехода на другую работу». — Вот и вся музыка! — бодро закончил Степан Егорович. — Вели отстукать бумажку, Василий Сергеевич, я бы завтра же и поехал в город договариваться окончательно. Сам понимаешь: куй железо, пока горячо!

Обдумывая ответ, Шорников не спеша стал шарить по карманам кителя — искал портсигар, спички.

Агафья Даниловна — «министр» — посмотрела на глубокомысленно наморщенный лоб Кошелькова и спросила:

— Обиделись на колхозную критику?

— Чего же обижаться?! Трубил, трубил — и получил… синяки да шишки. Премного благодарен, спасибо!

— Он теперь ватой свои синяки будет обкладывать, — сказал Мальков.

Шорников нашел, наконец, портсигар и спички, закурил папиросу и с той же свойственной ему неторопливостью

произнес:

— Бумажку такую я тебе, Степан Егорович, дать не могу. Ты же член колхоза!

— Ну да. Формально, конечно, состою!

— Почему формально? И по существу состоишь. Значит, надо, чтобы правление в целом обсудило твой вопрос. Демократия, брат, колхозная для всех обязательна: и для рядовых колхозников и для руководителей… бывших и настоящих!

— Так-то оно так… А когда она соберется, демократия-то наша?

— Завтра как раз назначено заседание правления с активом. Завтра и обсудим твое заявление. Ты с Семеном Прохоровичем, с парторгом, говорил?

— Нет еще.

— Поговори. И я поговорю. А завтра приходи на собрание.

— Можно прийти… для порядка!

Шорников улыбнулся одними губами — его живые глаза под стеклами очков были сейчас серьезные, холодные.

— В повестку включу, приходи!

…Заседание правления колхоза «Луч коммунизма» сильно затянулось. Началось оно засветло, а когда стемнело, повестка его еще не была исчерпана.

Кошельков смотрел в окно, не вникая в то, о чем говорили бригадиры и правленцы, и ему казалось, что даже робко мигающие звезды на холодном весеннем небе — и те советуют ораторам «закругляться».

Наконец, Шорников сказал:

— Последний вопрос, товарищи, — о Степане Егоровиче.

В комнате сразу стало оживленно: люди задвигали стульями, зашептались. На тяжелом нависшем лбу Степана Егоровича выступил пот. Но его бледное широкое лицо сохраняло выражение полного безразличия.

Поднялся счетовод — секретарь собрания, высокий, с нервным худым лицом, но очень полными шлепающими губами.

— Вопрос, товарищи, простой, — бойко начал Преображенский. — Со Степаном Егоровичем после объединения стряслась беда. Вы знаете какая.

— В председатели не прошел! — сказал из задних рядов Мальков. — Вот беда так беда!

В комнате засмеялись.

— И поскольку, значит, Степан Егорович провалился… то есть поскольку его забаллотировали колхозники, — продолжал Преображенский, — постольку возник вопрос: что с ним дальше делать? Сам-то Степан Егорович желает в город уехать. Место ему там дают. Есть такое мнение: отпустить.

В комнате наступила тишина, словно в окопе перед атакой. Слышно было, как за окном у крыльца фыркают и жалобно ржут застоявшиеся, озябшие кони.

— А у меня другое мнение! — сказал Мальков с места. — Работал Кошельков в колхозе плохо последнее время, можно сказать, — тяп-ляп. План по животноводству провалил, с гидростанцией тоже мы до сих пор бы возились, если б не товарищ Шорников. Пускай Степан Егорович здесь же, в колхозе, и добивается народного одобрения, исправляет свои ошибки. А работу ему дать по способностям.

Бригадиры и правленцы одобрительно загудели.

Перекрывая шум, Мальков выкрикнул:

— А то каждый будет делать такие упражнения: наломал дров — да и в город, наутек!

— Не шуми, Мальков! — морщась, сказал Преображенский. — Давайте, товарищи, решим вопрос без излишних страстей. Надо же по человечеству подходить. У Степана Егоровича сейчас душевная травма, обида ему сердце сосет. А мы его опять — в колхозное пекло!

— Колхоз — не пекло, товарищ Преображенский!

Преображенский опешил, беззвучно пошевелил своими толстыми губами.

— Правильно! — наконец, изрек он грозно. — Колхоз — это общественная, социалистическая форма хозяйства, а не пекло. Это вы должны понимать, товарищ Мальков. Да, да, колхоз не пекло!.. — прибавил он, грозя пальцем Малькову. — Не пекло!

Поделиться с друзьями: