Едоки картофеля

Лидия Альбертовна смутилась, стала искать глазами Марину, нашла, указала на неё незнакомцу, и они пошли вместе к переводчице, хотя высокий господин, вероятно, и не понял зачем.

Марина нехотя оторвалась от светской беседы, увидела блондина, осклабилась, что-то быстро ему сказала; тот ответил.

Лидия Альбертовна переводила взгляд с Марины на блондина, ничего не понимая.

– Он сказал, что увидел, как вы его рассматриваете, и он не может вспомнить, откуда он вас знает, – начала переводить Марина.
–

Говорит, что вы похожи на леди из его снов, которые он время от времени видит.

Точно: сны. Как она сразу не догадалась! Этот артистичный блондин являлся ей во сне. И не один, между прочим, раз, этой зимой, когда она… Впрочем, неважно, не будем об этом.

– Короче, Лидия Альбертовна, познакомиться он хочет. Сильное у него, понимаешь ли, мистическое чувство, – прокомментировала она слова блондина. – А это наша Лидия Альбертовна…

– Скажите ему, что я тоже знаю его из своих снов.

– Что, правда, что ли? – Марина оставалась невозмутимой. – Он спрашивает у вас, любите ли вы Ван Гога. Я ему перевела, что, конечно, любите, иначе зачем вы тут сегодня оказались. Правильно?

Лидия Альбертовна милостиво кивнула.

– Он спрашивает, какое участие вы принимаете в этом туре. Вот что ему интересно. Как вы, значит, оказались на этой закрытой вечеринке, предназначенной сугубо для одних только спонсоров и коллекционеров.

– Скажите ему, что в нашей коллекции имеется один из вариантов

"Едоков картофеля", поэтому нас включили в мировой тур.

Иностранец от удовольствия защёлкал языком: "Едоки картофеля",

"Едоки картофеля", кажется, начала понимать его без перевода.

Хотелось курить.

– Он говорит, что это его любимая картина. – Марина скучала, но была вынуждена переводить, а что делать, работа. – И он восхищён вашим вкусом, который проявляется не только в умении выбирать картины, но и правильно, неброско одеваться.

– Мариночка, я не совсем понимаю, чего он хочет.

– По-моему, просто клеится.

– А вы его знаете?

– Нет. Но мужик симпатичный. И кажется, приличный.

И так как пауза затянулась, Марина снова стала говорить что-то по-голландски, видимо, расписывая незримые достоинства Лидии

Альбертовны.

– Значит, он хочет показать вам свои любимые работы у Ван Гога.

Только, Лидия Альбертовна, я с вами не пойду, идите сами. Это здесь, в залах, ненадолго. Ничего страшного не произойдёт, публика тут самая приличная собралась. Можно сказать, сливки общества. Высший свет. Да и полиции полным полно. Если что, возвращайтесь, я буду ждать вас здесь.

ЭКСКУРСИЯ

И он взял её за руку бережно, точно маленькую девочку, и повёл по пустым и полутёмным залам, где картины мерцали в полумгле и казались больше, чем есть, или меньше, всё зависело от размеров картин.

И она почувствовала себя маленькой девочкой, школьницей, в фартуке и с косичками, как когда-то, потому что снова стало темно и спокойно рядом с большим и сильным другом, который заряжал пространство вокруг спокойствием и уверенностью.

И она узнавала картины, которые сводили её с ума в течение последнего времени, и показывала на них, кивала им, как своим старым знакомым, улыбалась им или кивала, стараясь не очень вглядываться в то, что на них изображено, потому что знала это наизусть.

И её новый друг тоже кивал и улыбался этим картинам, как давно любимым, и говорил о них, и показывал выразительными пальцами особенности композиции, рисовал что-то в воздухе, пытаясь объяснить, передать свои чувства.

И она понимала, что он хочет сказать, хотя совершенно не понимала ничего из того, что он говорил. Но он не отпускал её руку из своей, вёл за собой от картины к картине, и было тихо, и только камеры видеонаблюдения следили за их движением, невидимые, но всемогущие.

И она чувствовала полное доверие к этой руке и к этому человеку, и ей нравилось быть ведомой, потому что до этого ей приходилось делать всё самой, и она устала всё время делать всё сама, только один раз в жизни удалось ей избавиться от ощущения ненужного первенства, когда…

Впрочем, не будем об этом, потому что он идёт в следующий зал, где пейзажи, написанные в Париже, лёгкие, воздушные, неземные паутинки улочек Монмартра, в полумгле вечерних залов практически не видные, и кажется, что всё изображённое на холстах зависает в облаках сладкой, сладчайшей неправды…

И она смотрит ему в глаза, молодые, мальчишечьи, смеющиеся глаза, с лучиками морщинок в уголках, неужели так бывает: в центре мира, в центральном музее мира, с самым приятным и хорошим человеком, вышедшим из снов, угаданный, таинственный незнакомец…

И она пытается вспомнить, как же его зовут, наверное, Джон, потому что все иностранные мужчины зовутся именно так, никак иначе, а он говорит ей, коверкая имя, "Лудийя", и им обоим становится смешно. И совершенно не хочется возвращаться в банкетный зал к говорливой и эгоистично замкнутой только на себя толпе.

И вот ей уже начинает казаться, что всё изображённое на картинах Ван

Гога нервное и издёрганное существование полубезумного художника исчезает, становится невидимым и холсты, обрамлённые в тяжёлые рамы, зияют небывалой белизной, изливают на них невидимую живую воду.

А они переходят от картины к картине и рассматривают эту нескончаемую чистоту, пьют белую влагу истоков, купаются в невидимых волнах живой воды.

И экспозиция не кончается, картин и залов ещё предстоит увидеть множество превеликое, у них ещё вся ночь впереди.

Целая ночь.

НОЧЬ

Казалось, что потом всё было как во сне.

Они вернулись к народу, который, насытившись разговорами, начал расходиться. Лидия Альбертовна и Джон влетели в банкетный зал, и тут

Лидия Альбертовна споткнулась о колючие и злые (усталые, может быть?) глаза переводчицы Марины.

Та смерила Лидию Альбертовну и Джона пристальным, неласковым взглядом, но очень быстро взяла себя в руки, точно надела непроницаемые, солнцезащитные очки.

– Ну, вы, блин, и даёте, – только и смогла сказать она, когда Лидия

Альбертовна, запыхавшись, подлетела к ней. – Как будто только что с катка. Вы что, на коньках катались? Смотрите, голландцы очень любят этот вид спорта, укатают.