Едоки картофеля

Она до сих пор не могла, даже мысленно, назвать его по имени. Только вызывала его образ в памяти.

Образ не шёл, рассыпался на незначительные детали: едва уловимое движение бровей, особенности походки, манера заканчивать телефонный разговор…

И всё-таки даже теперь, после болезненного пережитого, было бы нечестно скрыть движение навстречу неизвестности, а вдруг?!

А вдруг? – билась, пульсировала в висках упрямая жилка. И она, поймав себя на этом вопросе, пугалась продолжения, опасности изменить жизнь. Как оно может произойти? Что там, за поворотом?

Лучше об этом не думать.

Не загадывать.

И она улыбалась Джону, который строил за спиной Марины уморительные физиономии, такой большой, непонятный, но при этом странно родной.

Там, в зале перед картиной, ей показалось, что она узнала его, и его любовь к Ван Гогу передалась Лидии Альбертовне, наполнила всё её трепетное сознание.

Она проспала до полудня. Солнце заливало номер и отвлекало от сна, где всё и всегда получалось именно так, как Лидии Альбертовне хотелось.

И где они, она и он, неважно кто, были вместе. Вместе.

Хорошо выспалась, потянулась, встала.

Гостиничный номер обезоруживает открытостью, обнажённостью – тут всё на виду, все внутренности наружу.

Вон отсюда! Вон!

Где-то там, в этом большом, шумном, многообразном городе, ждёт человек, думает о ней, мысленно перебирает её волосы, трогает за плечо, приглашает на танец…

Марина звонила утром, вспомнила Лидия Альбертовна, говорила через сон, скоро приём у мэра, нужно подготовиться.

Сегодня она, Золушка, отправится на настоящий бал.

Сегодня, возможно, случится самый счастливый день её жизни.

А потом можно и домой.

В омут с головой.

ПОХМЕЛЬЕ

В толпе приглашённых она сразу увидела Джона, его светлая голова возвышалась над всеми, виделась со всех сторон, приковывала внимание.

Лидия Альбертовна тут же начала протискиваться к нему, улыбаться и извиняться, но Джон не замечал её, хотя постоянно крутил головой в разные стороны, точно школьник на надоевших занятиях. Рядом с ним

Лидия Альбертовна увидела ухоженную даму средних лет, Джон увлечённо рассказывал ей, видимо, забавную историю. И переводчика с ними не было, не оказалось, как механически отметила про себя Лидия

Альбертовна.

Вот она подошла уже к ним вплотную, вот уже встала рядом, не зная, как объявиться и что сказать, казалось бы, не заметить её присутствия теперь невозможно.

Но Джон продолжал жестикулировать и веселить даму, чей возраст при ближайшем рассмотрении, сразу увеличился на несколько порядков.

"The potato eaters", через слово повторял Джон, и Лидия

Альбертовна поняла, что он рассказывает даме про вчерашнюю картину, может быть, про неё, а дама смеётся, скалит ровные, блестящие зубы, и ей весьма нравится, что её так настойчиво развлекают.

А Лидия Альбертовна стоит, ничего не понимает, ничего не может сказать, и радость, точно воздух из проткнутого воздушного шарика, начинает выходить из неё.

А вокруг миллионеры, дипломаты, многочисленные деятели культуры слушают какого-то голландского чудака, который показывает всем небольшую картинку и радуется.

И все тоже радуются, вежливо улыбаются и даже вежливо хлопают. То ли ему, то ли картинке.

И тут неожиданно для себя Лидия Альбертовна дёргает Джона за рукав, тот резко оборачивается, и Лидия Альбертовна видит, как меняется его лицо.

Она вдруг видит, как каменеют его черты, стекленеют глаза, становятся невидящими и прозрачными.

Джон даже не смог выдавить подобие приветственной улыбки. Физиономия его, так, чтобы не видел никто, исказилась на миг гримасой презрения и отвращения.

После этого кованая железная дверь (сжатые челюсти, играющие желваки) захлопнулась, и он отвернулся к спутнице. Как ни в чём не бывало продолжил светское общение.

"The potato eaters", заверещала его скалящая зубы спутница.

Лидия Альбертовна вспомнила плавающую в унитазе мёртвую мышь. От воды пушистая шубка её скукожилась, обнажив рахитичное тельце и непропорционально большие, больше головы, клыки, похожие, так ей показалось, на бивни мамонта. Что выглядело странным, так как у живых мышей она ничего подобного не замечала. Бусинки глаз, длинный хвост, и всё.

А тут – эти клыки-бивни, едва ли не больше хвоста.

А ещё Лидия Альбертовна вспомнила какой-то Новый год, когда она ещё ходила в школу, но заболела ангиной, и отец уложил её в постель. У

Лиды был сильный жар, но она не могла уснуть и ворочалась в тишине, а за дверью стоял накрытый стол, горели свечи, по телевизору шёл

"Голубой огонёк": папа в ту ночь привёл к себе женщину, и они праздновали там праздник. И только один раз зашли к ней с бенгальскими огнями, пожелать спокойной ночи или измерить температуру.

А больше не приходили. Наутро температура прошла, хотя горло всё ещё болело.

И папа кормил её таблетками и давал пить горячий чай с малиновым вареньем.

И обещал купить велосипед. Но, кажется, так и не купил.

Или купил?

Этого Лидия Альбертовна теперь уже вспомнить не могла.

Кажется, всё-таки не купил, иначе бы она вспомнила.

А так только обида осталась. Чай на донышке.

Только стеклянная куколка без запаха. Теперь пылится на антресолях, ненужная.

Вот и у Данилы она подарок тогда, в темноте, не в взяла.

Куда же он дел-то его? – вдруг заинтересовалась Лидия Альбертовна, запереживала.

Ну, ничего, он парнишка шустрый, найдёт другую дурёху, всучит идола грязных игр. К ней теперь это не относится.

Ох, как относится, хотя бы себе не лги!

Она бы долго ещё так и простояла, качаясь вслед водорослям воспоминаний (официальная часть церемонии уже закончилась, люди разбились на кучки, где-то рядом Джон, буквально не отлипавший от лица собеседницы, продолжал размахивать широченными ручищами), если бы за локоток её не схватила Марина.