Эдуард Лимонов
Шрифт:
Прилепину книга о Путине пришлась не по душе. Будто ее для иностранцев написали. У писателя так получается по жизни. Ему еще накануне эмиграции Андрей Дементьев из журнала «Юность» ответил, что поэт пишет стихи «будто немец на русском».
С лета 2006 года вождь нацболов участвует в движении «Другая Россия». С декабря того же года ведут свое начало «Марши несогласных», шествия, митинги оппозиции в крупнейших городах. После многолетней тяжбы в августе 2007 года Верховный суд Российской Федерации окончательно утвердил запрет деятельности Национал-большевистской партии как экстремистской организации. В августе 2008 года судебные приставы арестовали имущество Эдуарда Лимонова стоимостью 14 850 рублей и как должнику запретили покидать пределы РФ. Не выплатил Юрию Лужкову моральную компенсацию размером в полмиллиона рублей за критику мэра Москвы. Обосновал просто: средний месячный заработок писателя в России едва превышает восемь тысяч рублей.
Лимонов привык идти против течения, против штампов массовой цивилизации, которая производит продукты одноразового пользования. Она не нуждается в авторе как творце, она тиражирует авторов как производителей. Прошла эпоха «властителей
– На меня практически ежедневно обрушиваются тонны лжи и грязи, – утверждает писатель. – Идет яростная кампания дискредитации, как в свое время против Троцкого.
Смею предположить, кроме ярости политических недругов и осмеянных им чиновников разного ранга не стоят в стороне завистливые собратья по цеху. Гложет, душит жаба. Однажды Эдуард Лимонов сравнил писателей с водопроводчиками, сантехниками. Ну допустим, один заявит, что он лучший. Другой сразу ответит, что он еще лучше.
В 2008 году выходят сборник стихов «Седой Ересиарх». Книга «Ереси». Книга рассказов «Смрт».
Александр Токарев пишет о книге «Ереси»: «Другая история, Другая Россия, Другая Вселенная – такой подзаголовок можно было дать новой книге Эдуарда Лимонова «Ереси». Думаю, что, наряду с «Дисциплинарным санаторием» и «Другой Россией», «Ереси» станут одной из самых спорных и обсуждаемых книг нашей эпохи…
У Лимонова и ранее открывался дар провидения. Потому он мог, к примеру, предвидеть свои войны на Балканах и в Абхазии еще тогда, когда их ничто, казалось бы, не предвещало («Дневник неудачника»), или предчувствовать, какую роковую роль сыграет в его жизни простой русский город Саратов… а также предсказать свою тюремную встречу с бывшей женой Натальей Медведевой за несколько лет до этой самой встречи («Анатомия героя»).
Лимонов характеризует свою книгу как «собрание ересей, несусветных теорий, сложившихся в Учение», а себя – как иного, неземного, человека, чуждого и своей жене, и недавно скончавшейся матери, и сыну Богдану…
Лимонов предложил свое понимание мира и места в нем человека. Это понимание основано не столько на доводах разума, сколько на предчувствиях, метафизических ощущениях, видениях и, лишь в малой степени, на логических умозаключениях…»
Прилепин сравнил писателя с Прохановым, именуя их в написанной в 2008 году статье, посвященной 65-летию первого и 70-летию второго, «отец Эдуард» и «деда Саша». «Время не самый лучший судия, в первую очередь потому, что литературную иерархию каждой эпохи выстраивают все-таки не боги, а люди – и зачастую люди неумные.
Что такое Лев Толстой, Чехов и Горький, было понятно еще при их жизни, а дальше, надо признать, все пошло несколько наперекосяк. Последним великим русским писателем классической традиции был, безусловно, Леонид Максимович Леонов. Собственно, потому и Астафьев, и Бондарев, и Распутин называли его не иначе как «учителем», потому что знали, с кем имеют дело. С русской литературой во плоти. Леонов говорил: «Державин жал руку Пушкину, Пушкин – Гоголю, Гоголь – Тургеневу, Тургенев – Толстому, Толстой – Горькому, Горький – мне». Так получилась почти идеальная схема перенесения священного тепла из ладони в ладонь. Вовсе не сложно поместить внутрь этой схемы еще несколько имен, и русская классическая литература обретет завершенный вид, скорее всего уже не подлежащий дополнению. Метафорически выражаясь, Леонов никому не передал своего теплопожатия. Безусловно, и Бродский, и Распутин не в счет, они ко времени ухода Леонова (он умер в 94-м) уже сложились в литературные величины и, по сути, подвели свои итоги. И там, где пролег их путь, уже не растут новые цветы – просто потому что они взяли у этой почвы все что могли. Почва плодоносила два столетия и больше не в силах. Теперь наша классика – это замкнутый сосуд, величественная пирамида, животворящий космос: любоваться им можно, питаться его светом нужно, проникнуть внутрь – невозможно. Там высится величественный век девятнадцатый и стоит угрюмо равновеликий ему двадцатый – о чем, кстати, разговор отдельный, долгий и злой. Но наступившего века двадцать первого в том космосе не будет. И ничего страшного здесь нет. Никому ныне не приходит в голову писать последующих итальянских литераторов через запятую после Данте, Петрарки и Боккаччо – просто потому что началась другая история. Или, скажем, то, что являет собой современная французская поэзия, и то, какой она была сто лет назад, – вещи не просто несопоставимые, а объективно разные, иного вещества. По совести говоря, современного великого русского писателя надо называть как-то иначе, чтобы не путать несхожие по внутреннему наполнению понятия. Великие русские писатели сделали свое дело, они уже не с нами. В этом теплом феврале [имеется в виду февраль 2008 года. – М3.] случилось два юбилея людей пишущих, которые своей чудодейственной энергетикой в течение двух минувших десятилетий создавали разнообразные идеологические, политические и эстетические смыслы, порождали целые течения, поклонников и последователей. Это Лимонов и это Проханов. Первому накатило 65, второму – 70. В том, что они – каждый по-своему – гениальные люди, нет никаких сомнений. Именно отец Эдуард и деда Саша написали самые важные, самые жуткие, самые страстные тексты последних времен. Однако из русской литературной традиции они выпадают всерьез и напрочь по очень многим очевидным показателям. «Знаете, я не литературный человек!» – сказал мне как-то Александр Андреевич Проханов, и он, было видно, не кокетничал. Лимонов на ту же тему говорил еще чаще. И про «плевать я хотел на своих читателей», и про «плевать я хотел на других писателей», и про то, что ничего особенного в литературном труде нет – это просто умение записать свои мысли, не более. Вообще Лимонов и Проханов в разных, конечно же, стилистиках, но оба склонны к некоему эпатажу (ну, просто потому, что они мужественные люди, в отличие от большинства своих коллег) – однако в случае с их восприятием литературы никакого эпатажа не было. Они искренне, на чистом глазу десакрализировали литературу!.. Все потому, что задачи человеческие (можно сказать – политические,
что для отца Эдуарда и деды Саши одно и то же) они ставят несравненно выше литературных. В силу логики судьбы своей и своей в самом широком смысле физиологии названные мной отменили литературную присягу над светлой строчкой Пушкина и напрочь забыли слова клятвы верности святой своему писательскому ремеслу. Это ни в коей мере не отрицает Пушкина – как нельзя отрицать язык, на котором мы разговариваем, и русскую цивилизацию, где мы проросли и дышим теперь всеми счастливыми легкими. Однако есть ощущение, что литература нового времени будет все более оперировать теми представлениями, какими во многом еще стихийно пользовались февральские юбиляры, отец Эдуард и деда Саша. Отныне тот, кто мыслит себя Писателем с большой буквы и никем иным, истово веря в свое, вне любых времен, призвание и признание, – сразу отправляется на помойку питаться объедками; нет ему другого места, нет для него иной роли. Отныне литература – нормальная профессия и даже для самого литератора лишь один из многих инструментов, который позволяет вскрыть грудину реальности и извлечь оттуда пульсирующий смысл. Сочинять надо бы хорошо, но если наверняка знаешь, как хорошо, – можно и дурно, потому что лучше Шолохова и Набокова не напишешь все равно и пытаться бессмысленно, у нас вообще другие дела, другой отсчет, иные правила. Посему меняются и речь, и словарь литературы – классическим словарем ныне пользуются только графоманы. После Леонова, говорю, писать так не стоит и не нужно, потому что вычерпано до дна. Можно только неприятно скрябать пустым черпаком в поисках влаги. Но есть, пожалуй, единственное, что всегда будет объединять и тех титанов духа, что светят нам издалека, и тех титанов страсти, счастье жить с которыми рядом выпало нам. Это абсолютная, тотальная и неизбежная готовность ответить за каждое произнесенное слово. Жизнью и смертью».– Единственным, к кому не удалось подобрать ключи, оказался Лимонов. Просто он не продается в том смысле, к которому мы привыкли, – считает Дугин. – Понимаете, он за бабло как раз-таки не продается вообще. С Лимоновым надо по-человечески – сесть, налить, поговорить…
Сам Дугин уже стал объектом литературной сатиры. Алла Латынина пишет об известном романе Сорокина «День опричника», вспоминая Дугина:
– …есть сцена, когда опричник Комяга, допущенный в покои Государыни, видит среди своры шутов и приживалов двоих, которые имеют привилегию целовать Государыне пальцы: при этом круглоголовый Павлуша-еж бормочет неизменное свое «в-асть, в-асть, в-асть», а волосатый Дуга-леший подкрякивает «ев-газия, ев-газия, ев-газия». Трудно не узнать здесь известного политтехнолога, любящего словосочетание «реальная власть», и философа, некогда бывшего в оппозиции к Кремлю, а теперь окормляющего его идеологию… Дугин красноречиво высказался о судьбе Национал-большевистской партии, которую он начинал вместе с Лимоновым: «Если представить себе, что… НБП осталась за мной, то мы, несомненно, соединились бы с Путиным, вместо «Наших» была бы огромная опричная организация НБП. Только веселая. Я думаю, что в этом случае не был бы необходим особенный переход к евразийству». Заметим: слова «евразийство» и «опричнина» соединил отнюдь не Сорокин. Не из таких ли откровений и рождается замысел сорокинской сатиры? К словам Власть и Евразия, с которыми Сорокин ведет в романе свою игру, следует добавить еще слова: Государство, Империя».
Последняя ниточка связи Эдуарда Лимонова с Харьковом обрывается 13 марта 2008 года. Умирает мама. Он приехал попрощаться в Харьков.
– Ты была мне нормальной матерью. Без сюсюканья, но я имел все, что нужно. У нас была одна комната, но была хорошая еда, было сливочное масло. Были книги. Отец не пил и не курил. Спасибо вам за книжный шкаф, книги я раздам людям… И одежду раздам, и вообще все раздам, оставлю пару вещей на память…
Думаю, мне повезло, что я родился от любящих друг друга людей… За это тоже спасибо.
В августе 2008 года уходит Солженицын. Лимонов скорбит:
– Солженицын умер. Масштаб его личности стал мне полностью понятен 4 августа. Он был большой человек. Я не отказываюсь от той критики, которой я его подвергал, все остается на местах, но вот констатирую, резюмирую: большой, исторический человек ушел в мир иной.
Он был возраста моего отца. Собственно, с ним я и боролся как с отцом, против которого бунтуют. Я бунтовал и не примирялся, но странным образом, похоронив его, я понял, что именно я его наследник или, как я сказал «Коммерсанту», «преемник». Сейчас объясню в чем дело.
Александр Исаевич не был политиком. Но он заведомо был идеологом. В своих старомодных неуклюжих произведениях он предлагал России способ существования, пытался подсунуть свое видение российского и советского прошлого и будущего. Он был холоден, неприятен, догматичен, как политрук. Он не создал нам Раскольникова, не создал Вронского, не создал Базарова, но дал нам себя и свои неуклюжие планы для России. Он был смел и не смущался своих наскоро слепленных банальных книг. А сквозь эти книги прорывался его вполне консервативный, идеалистический, не могущий быть никогда исполненным план для России.
Мой план противоположен. Тому, кто читал мои идеологические книги «Другая Россия» и «Ереси», кто наблюдал за моей политической деятельностью, это абсолютно ясно. Однако мы с ним одного типа таланты: у нас (у него были) грандиозные планы для России…
Сегодня снова писателю Эдуарду Лимонову непросто, как и в 1994–1997 годах, издаваться:
– Вот я вам конкретный приведу пример, – говорил он в 2009 году, выступая по радио. – Я уже месяцев восемь пытаюсь переиздать свою тюремную трилогию. В тюрьме я написал много книг. Но это книги о тюрьме. Т. е. это «В плену у мертвецов» одна книга. И вторая «По тюрьмам», третья – «Торжество метафизики». Я вам назову только основные издательства, шесть издательств не захотели переиздавать эту книгу… Одновременно я вам говорю, что мне не составляет труда переиздавать те книги, которые я написал в эмиграции. Это вас заставляет задуматься о чем-то? Потому что в эмиграции нет режима сегодняшнего, нет этой власти. И она никак не затронута теми книгами, которые я написал о Нью-Йорке, о Париже, обо всем на свете…