Её я
Шрифт:
– Смотри, мясник! Вот они, дети нынешней эпохи!
– Да, в наше время такого не бывало…
Бакалейщик, несколько раз помянув Аллаха, похлопал по коленке.
– Страсть этого парня сильно прихватила, – сказал он. – Каждый день ведь это повторяется. Приходит сюда и берет пачками конфеты, козинаки, помадку, воду абрикосовую, да еще так шикует: сдачи, мол, не надо…
Муса тяжело вздохнул и невольно вспомнил прошлое, сказав бакалейщику:
– Что-то есть в нем от покойного отца: душа нараспашку. Да помилует его Аллах. Впрочем, и сам Хадж-Фаттах денег не считает: приходят, уходят…
– Да какое там нечто, мясник?! О чем ты говоришь?! У парня гон любовный, как у самцов, у бычков по весне!
Муса рассмеялся, а бакалейщик, наоборот, заговорил еще серьезнее:
– А что, юноши – те же самцы. Как моча в голову вдарит, так словно пьяные верблюды в страсти, удержу им нет. Пока не узнает женщину, да не рассмотрит, да не попробует на вкус… Нескоро еще поймет, что ничего в них такого уж нет… Потом-то успокоится… Лекарство есть одно от этого, у меня где-то был рецепт: там и камфара, и цветки определенные, и высушенный бараний сычуг, и еще что-то, – но лучше всего помогает сама женщина! Это лекарство, впрочем, для взрослых, а тут… Окрутила девчонка парня, ничего не скажешь!
И Муса задумался. Замолчал и бакалейщик…
Вечером, продав последнюю порцию мяса, Муса запер лавку и отправился в поварню Исмаила-усача. По вечерам над входом в свое заведение Исмик-усач вешал зеленый фонарь, который не снимал до последнего посетителя. Вот и сегодня фонарь горел – видимо, только что вывешен. Частенько прямо сюда шел Муса-мясник после работы, а нередко шел сюда не сразу, а завернув вначале в квартал Авляд-джан, к Ицхаку-еврею, и прихватив у него две пузатые бутылочки виноградной водки – для себя и для Исмика-усача. В таких случаях Исмик снимал свой зеленый фонарь и закрывал все ставни заведения, отправив по домам помощников. И они садились с Мусой друг против друга, перед каждым, кроме бутылки, еще и блюдо с потрохами, рубцом, сычугом, и большой стакан лимонного сока…
И вот Муса открыл дверь и вошел в поварню Исмаила. Тот, увидев его, подмигнул и дал знак подойти, а потом сказал негромко:
– Сегодня фонарь зеленый горит, Муса, лавка не запирается. Ицхак-хан сегодня вечером сюда не придет…
Муса пригляделся к посетителям. В глубине лавки какой-то старик сидел спиной к нему, а рядом с ним еще двое – Мирза с фабрики Фаттаха и Мешхеди Рахман. Тот как раз встал и подошел к Исмаилу:
– Хозяин просит еще порцию рубца!
Исмик-усач вытер руки и сам подошел к Хадж-Фаттаху – а это был он.
– Простите меня, господин, но рубца нет сегодня! Не отварен. Могу взамен предложить хорошей светлой печенки…
– А рубца хорошего нет, говоришь?
– Нет, господин! Виноват я, простите великодушно! А вот, кстати, – нашелся Исмаил, – вот виновник того, что сегодня нет рубца!
Фаттах, рассмеявшись, повернулся и взглянул на Мусу, который стоял с озадаченной миной.
– Итак, что скажешь, Муса? – спросил его Фаттах. – Иди-ка садись с нами!
Муса поздоровался:
– Да не оскудеет рука ваша, уважаемый Хадж-Фаттах! Мы слуги ваши, живем вашими милостями…
– Садись, не ломайся! Или мы тебе должны что-то, прогневали тебя чем?
– Что вы, Хадж-Фаттах! О чем
вы говорите? Все наши блага от вас, на те деньги, что от вас получили, и в половину мы мясом не рассчитались…– Деньги – благословение Аллаха… Мешхеди! – Фаттах обратился к Рахману. – Принеси-ка Мусе еды, возьми у Исмаила…
Мешхеди Рахман принес Мусе немного потрохов и мяса. Тот стеснительно начал есть, взял небольшой кусочек.
– Ешь живее, не сиди! – воскликнул Фаттах. – А то и у нас аппетит пропадет.
Муса рассмеялся:
– Подвел я вас, хозяин…
– С рубцом-то? Да уж, не говори… Еще как подвел. Мы рассчитывали, а ты пожадничал…
– Хадж-Фаттах, извините, конечно, но все-таки это не мои собственные внутренности. Тут виноваты, скорее, овцы, бараны, бычки с телятами – они пожадничали! А мне-то не жалко!
Исмик-усач подмазал свои усы маслом и пошутил:
– Коли так, давай раздевайся, Муса, мы твои потроха вырежем и съедим!
Муса оглянулся на него:
– Хорошо, но тогда и твои тоже, в тебе весу побольше будет, чем во мне!
Все захохотали, а Мешхеди Рахман даже несколько раз хлопнул Мусу по спине:
– Вот, правильно! Осадил ты его правильно, остроумно…
Фаттах, посмеиваясь, продолжал свой ужин. Муса постепенно разговорился:
– Кстати, Хадж-Фаттах! Не сочтите за невежливость, но я очень уж беспокоюсь. Сегодня у вашего внука спрашивал, но он ответа не дал. Как здоровье вашей невестки?
Фаттах вздохнул:
– Что сказать? Хандрит она. Никаких особых хворей у нее нет, но душа неспокойна. Так Али ничего не сказал?
– Нет, хозяин! Но так ответил мне, что, можно сказать, в лужу меня посадил.
– Что еще он выдумал?
Муса, рассмеявшись, поведал Хадж-Фаттаху о том, как вместо ответа о хозяйке дома Али ответил ему о «молодой хозяюшке». Фаттах с горечью улыбнулся:
– Вот эта самая хозяюшка молодая и есть причина, по которой хозяйка дома слегла в хандре.
– Да что вы? – Муса наконец начал все понимать. – Я уже давно подозревал, что здесь что-то…
Муса попытался вспомнить слова бакалейщика:
– Уважаемый Хадж-Фаттах! Я думаю, здесь дело в том, что здоровый юноша достиг зрелости. Он прямо так и пышет весь страстью, как на току, как животные в пору гона.
Фаттах остро взглянул на Мусу, и тот осекся, однако потом продолжил:
– Разрешите слово сказать, хозяин! Али-джан – парень здоровый и чистый, но он не видел и не знает ничего женского. Если ему открыть глаза на это дело, у него желание-то и пропадет. Поймет он, что ничего особенного в женщинах нет.
Фаттах с сожалением покачал головой:
– Ты, Муса, до такой степени привык к быкам да телятам, к баранам и овцам, что человеческое вообще забыл. Все тебе сердце, да печень, да грудка с шейкой, да жареные бараньи яйца… А дело-то не в том! Не сводится к этому жизнь.
Муса кивнул:
– Конечно, вы лучше знаете, хозяин, но, если бы разрешили, я бы поговорил с Али и всю проблему бы ему растолковал, прямо на пальцах.
– А тут на пальцах-то не растолкуешь – проблема нешуточная! Ты не о желудке с нижними органами тут думай, а о мозге скорее! Все не так, как ты представляешь. Все куда благороднее, пойми, дорогой!