Ее звали Ева

Глава 58

Кингсли-Манор

15 марта 2013 г.

Мой самый дорогой, любимый мой!

Сегодня я в последний раз пишу тебе настоящее письмо – ручкой на бумаге. Ты по-прежнему будешь получать мои письма, письма, что я пишу тебе с тех пор, как ты покинул родные берега, чтобы служить своей стране, но отныне они буду существовать лишь в моей голове. Я все так же буду сочинять их, делясь с тобой своими мыслями и тревогами, рассказывая о своих поступках. И в конце все так же буду писать о своей любви и посылать тебе множество поцелуев, но это будут письма моей души и моих грез.

Пожалуйста, не сердись, что больше не будет настоящих писем, написанных чернилами. Я всегда буду любить тебя, вечно, но я чувствую, что пришло время проявить осторожность. Этой зимой во время своего традиционного обхода полей и лесов я упала, споткнувшись в мелколесье неподалеку от перелаза. Повредила я только запястье, но могло быть гораздо хуже. Поэтому я решила, что должна подготовиться к тому времени, когда я перестану быть деятельной и бдительной.

Завтра я сожгу все письма, что писала тебе долгие годы, все письма, в которых я признавалась в совершенных глупостях и поступках. Жаль, что я не догадалась писать их невидимыми чернилами, как нас учили в разведшколе. Тогда они навечно остались бы тайной! Что, по-твоему, мне следовало бы использовать – лимонный или луковый сок, яичный белок или (твое излюбленное средство, как мне кажется) добрую старую мочу?

Разумеется, все твои письма, те, что ты написал мне много лет назад, я сохраню. Но мои, написанные ручкой и чернилами, перестанут существовать. Так будет лучше. Отныне мои послания к тебе будут исходить прямо из моего сердца.

С любовью, Эви.

P.S. Я люблю тебя.

Глава 59 Эвелин

16 марта 2013 г.

На этом все

Эвелин помнила, как она радовалась, когда нашла эти туфли – из черного бархата, на устойчивом каблуке, с бантиком на мыске и ремешком, застегивающимся вокруг щиколотки. Какая удача отхватить столь модные туфли, ведь в 1943 году кожаная обувь была большой редкостью! И она ясно помнила, когда их купила: в апреле того года, перед ожидаемым возвращением Хью из Франции.

Они планировали устроить романтическое воссоединение в своей лондонской квартире: итальянский ужин в Сохо, спектакль, танцы. Одежду найти тоже было трудно, но она перешила свое черное коктейльное платье, сделав на нем вырез в форме сердца, который подчеркивал красоту ее кремовой кожи, и украсив двумя стразовыми пряжками от маминого старого ремня. Она планировала завить волосы и на «победные локоны» [40] , обрамляющие ее лицо, водрузить милую шляпку с дразнящей вуалью, которая, она знала, понравится Хью. Но этому не суждено было случиться. Хью не вернулся, во всяком случае в ее объятия. Ему удалось уйти, но, спасаясь, он получил смертельную пулю. Ее ненаглядный Хью. Случайная потеря для тех, кто не ценил чужую жизнь; для тех, кто любил его и погибших, – ужасная трагедия. Те туфли она ни разу не надела. Не смогла. Туфли, в которых она собиралась радостно отплясывать с мужем, теперь были бы на ее ногах как кандалы, тем более что она была не в состоянии шагу ступить, не залившись безутешными слезами.

40

«Победные локоны» (victory rolls) – женская прическа с валиками или коками по обеим сторонам пробора, популярная в 1940-х гг.

Куда они делись, те чудесные туфли? Должно быть, отдала какой-то подруге или на благотворительность. Но платье сохранила, сорвав с него те нелепые пряжки и восстановив строгий скромный ворот. От того ее эффектного ансамбля осталась только обувная коробка, снизу доверху набитая письмами. Среди них были те, что Хью присылал из Франции на тонких, как папиросная бумага, правительственных бланках с выгравированным изображением Триумфальной арки и надписью «Из Франции». Иногда он использовал ручку, иногда карандаш. Но было много и тех, что она писала сама уже после его гибели. В них она рассказывала ему все, изливала свое сердце ему одному, делилась секретами, которые не могла открыть никому другому. В обувной коробке хранилось фото бархатных туфель, тех самых, которые она так ни разу и не надела: не бежала встречать его, не приподнималась на носки, чтобы дотянуться до его губ, не танцевала в его объятиях.

Но теперь и от этих писем предстояло избавиться. Оправившись после падения, Эвелин пыталась навести в доме порядок. То происшествие было предупреждением, которое не следовало сбрасывать со счетов: она не знала, сколько времени у нее еще есть на то, чтобы подготовиться или проявлять осторожность.

И однажды в холодный, но ясный весенний день она соорудила костер на старом теннисном корте, что находился сразу же за яблоневым садом с неухоженными заброшенными деревьями. Они являли собой грустное зрелище: в последние годы яблони плохо плодоносили, а сама она уже была не в состоянии приладить на них ловчие пояса или подрезать ветки.

Теннисный корт давно стоял без дела. На нем она училась играть в теннис, а Чарльз тогда все кричал ей, чтобы она не выпускала из виду сетку. Позже здесь же она играла в теннис с Хью, обнимаясь и целуясь с ним каждый раз, когда бежала поднимать мяч. Она до сих пор словно наяву слышала крики и смех, если проходила мимо корта. А вон и скамейка, на которую ставили корзину с клубникой и лимонадом для игроков. Теперь гудронированное покрытие, которое прежде с началом каждого теннисного сезона размечали четкими белыми линиями, было задерновано тут и там темно-зеленым мхом и ползучим желтым лютиком.

Эвелин насобирала сушняк с цветочных бордюров, срезав омертвевшие стебли дельфиниума, люпина и флоксов, чтобы освободить место для здоровых новых побегов, которые появятся летом. В отличие от многих садоводов, она никогда не обрезала многолетники осенью, полагая, что сухостой помогает растениям пережить зиму в морозобойной яме, коей являлся Кингсли. Здесь нежные растения могли бы погибнуть и в середине мая, в дни зимних святых – Eisheilige, как называли эту пору в Германии. Надо же, какое красивое название придумали для пугающих майских заморозков.

Растущую кучу валежника она дополнила еще одной тележкой обрезанных стеблей и веток. Хворост был сухой, а тот день в начале марта выдался солнечным. Ни ветра, ни ливня. Идеальная погода для весенней уборки, как сказала бы мама.

Минувшим вечером, сидя за кухонным столом, она еще раз перечитала все письма. Бутылка хереса «Амонтильядо» помогла ей расчувствоваться, поплакать о былом. Письма Хью она отложила в одну сторону и затем перевязала красной лентой.

Эти я никогда не сожгу. Они останутся со мной навечно, сказала она себе.

Потом еще раз перечитала свои письма, беззвучно проговаривая одни слова, шепотом – другие, а «P.S. Я люблю тебя» – каждый раз. Эти письма вернутся в обувную коробку, в которой не стало свободнее после того, как Эвелин убрала из нее все послания мужа. Коробку со своими письмами она закроет и залепит скотчем.

И вот час настал. Костер был готов вспыхнуть, как только она поднесет спичку к растопке, помещенной в самую середину кучи. Но прежде рукояткой метлы Эвелин потыкала ее у основания, как учили бывалые садовники, – на тот случай, если в ней спряталась какая-нибудь зверушка, пока она сооружала костер. Никто не выскочил, и Эвелин, поставив коробку в самый центр, на кипы старых газет, грязных каталогов семян и хозяйственных дневников прошлых лет, чиркнула спичкой. Костер мгновенно загорелся, и вскоре полыхающее пламя взвилось вверх на три фута.

– Прощай, дорогой, – прошептала Эвелин. – P.S. Я люблю тебя.

Глава 60 Эвелин

29 октября 2015 г.

Роковое падение

Эвелин силилась дотянуться до ручки второго чемодана, лежавшего на высоком гардеробе. Первый уже грохнулся на пол, но, к счастью, при падении не раскрылся, и его давно позабытое содержимое не вывалилось. Эвелин снова потянулась вверх, насколько могла. С первым чемоданом было проще: ухватившись за кожаную ручку, она подтянула его к себе, потом осторожно пододвинула к боковому краю шкафа, подтолкнула, и он с глухим стуком упал на пол. Второй чемодан оказался гораздо тяжелее и, к тому же, уперся в резной декоративный выступ, с фасада и торцов украшавший платяной шкаф из красного дерева.